Форум » Флейм » Историческое кино » Ответить
Историческое кино
Екатерина: Может, это и глупо немного, но мне почему-то захотелось создать для этого отдельную тему... Пером и шпагой Режиссёр: Евгений Иванов В ролях: Елена Николаева, Антон Макарский, Ольга Антонова, Игорь Васильев, Ольга Самошина, Анатолий Кузнецов Жанр: Историко-приключенческий В основе сериала - события восемнадцатого века, малоизвестные подробности из истории дипломатии периода той войны, которая впоследствии получила название Семилетней; о славе и подвигах российских войск, дошедших в битвах до Берлина. Но в центре событий не столько боевые эпизоды, а "закулисье" так называемой "секретной дипломатии", особого явления международных отношений середины века, где шпионаж и придворные интриги, где любовные отношения тесно переплелись с подкупом и предательством. Одно из главных действующих лиц повествования кавалер де Еон - дипломат и шпион Версаля при русском дворе. Дуэлянт, республиканец, "который 48 лет прожил мужчиной, а 34 года считался женщиной и в мундире, и в кружевах сумел прославить себя, одинаково доблестно владея пером и шпагой". Россия за последние годы стала снимать очень много сериалов, смотря большинство из которых, у меня возникает мысль: «Надоели уже, забивают эфирное время всякой чушью. Лучше бы какой-нибудь голливудский фильм показали». И очень редкие российские сериалы я смотрю с удовольствием. Как раз к таким редким сериалам относится «Пером и шпагой». И если в создании любимых мной сериалов «Бедная Настя», «Грехи отцов» (по которому, кстати, я написала фанфик), «Талисмана», «Адъютантов» и «Одной ночи любви» России помогали США, то «Пером и шпагой» наша страна осилила сама (как в свое время мы сами осилили «Петербургские тайны»). И хоть в сериале не уделено должное внимание доблестному владению шевалье де Йона пером и шпагой, сериал получился интересным и захватывающим. Основой сюжета сериала является то, как шевалье де Еону приходится играть при российском дворе одновременно две роли: французского дворянина и прорицательницы госпожи де Бомон. Эта идея очень необычна, по крайней мере, для российского кинематографа, и потому интересна. Конечно же, в фильме присутствует и история любви, но она как бы отходит на второй план. Однако этой любовной линии не было в романе Валентина Пикуля, хотя в сериале она вышла на редкость удачной. Избранница шевалье де Еона – не кисейная барышня, а сильная духом девушка. Настя – роковая красавица, которая помимо прочего искусно владеет клинком и пистолетом. Вот она с аппетитом уплетает вкуснейшие кремовые пирожные, запивая их розовым вином, а в следующую секунду ловко сражается с врагами, защищая свою и чужую честь и достоинство… В «Пером и шпагой» очень хорошо подобраны актёры, что в российских сериалах встречается очень редко. Антон Макарский очень хорошо справился как с ролью шевалье, так и с ролью госпожи де Бомон. На мой взгляд, женщиной ему даже лучше. В сериале отличная императрица Елизавета Петровна, как раз такая, какая и должна быть: властная, суровая, настоящая матушка России. А также превосходная Екатерина, тогда ещё не Великая: жена наследника престола со скромным взглядом, но коварными планами относительно российского трона. Да и режиссура в сериале не подкачала. Придраться я могу только лишь к костюмам, а точнее, к парикам. В России при Елизавете Петровне не носили букли с хвостами. А в целом костюмы прекрасные: нарядные мундиры, пышные красивые платья. Роскошные интерьеры дворца, нарядный двор, красочные фейерверки — в общем, в сериале есть на что посмотреть. «Пером и шпагой» не затянули на двести серий, и потому события развиваются стремительно, что позволяет не устать от него после первых десяти серий. Ну и, конечно же, нельзя не отметить песню, которая звучит во время начальных титров каждой серии: приятная для слуха мелодия и приятный голос Антона Макарского. Мерцает, мерцает, как звезды в ночи, судьба моя цветная. Погони, пожары, а сердце молчит, Кровавые раны считая. Спешит моей жизни цветной маскарад. Вперед, по дороге, бегущей назад. Вперед, по изъезженной страхом дороге, бегущей, бегущей назад. Измены, страны, троны. Цветных теней игра. Безмолвны бастионы в руинах и зла, и добра. Перо, перо и шпага - вы боги, вы слуги мои. А сердце смелее рождает отвагу во имя Любви...
Екатерина: “Я долго собирался с мыслями, чтобы быть абсолютно честным с Настей. Тем не менее, рассказать обо всём, что не даёт мне покоя столько времени, оказалось действительно не так-то просто. Наконец я всё-таки решился на этот разговор, после которого, быть может, она меня возненавидит и не захочет больше видеть... Тем не менее, я больше не мог молчать, мне нужно было рассказать кому-то о том, из-за чего на сердце было так тяжело... Да, у меня был дневник, который я отдал своему другу Платону Загурскому, но тем не менее, когда я записал в нём всё, что только можно было, мне не стало легче, скорее даже наоборот... Весь груз ужасной ошибки, которую я совершил, навалился на меня ещё сильнее... И вот я начал свой непростой рассказ, не надеясь на понимание... Я погрузился в воспоминания. Вспомнил нашу первую встречу с генеральшей Амалией Потаповной фон Шпильце, которая, как она сказала мне тогда, была поражена моими выдающимися способностями... Она предложила мне свою помощь, а я не стал отказываться... Разве мог я знать тогда, к чему приведёт наше так называемое "сотрудничество". Я действительно был так увлечён наукой, что ни о чём другом вообще не хотел даже думать... Наверное, именно поэтому я воспринял необычную просьбу Шпильце, как очередной вызов... Я действительно не понимал, что происходит, мне не было дела ни до чего, кроме того, что передо мной поставлена сложная задача, которую просто необходимо решить... Я даже не заметил, что из-за меня у Юлии Бероевой начались серьёзные проблемы... Лишь появление в моей жизни Сергея Коврова помогло мне посмотреть на себя и на сложившуюся ситуацию со стороны. Я по-настоящему испугался, когда увидел наконец, к чему привели мои эксперименты... Я вспомнил всё, что писали и говорили о Бероевой, и понял, что, если бы не я, у Шпильце, по большому счёту, ничего бы не получилось... Она бы никогда не смогла добраться до Юлии, если бы не мой порошок, который ей подмешали в кофе... Единственное, что я тогда хорошо запомнил, так это золотые серьги с бриллиантами, из-за которых вся эта история и случилась... Разумеется, серьги были только предлогом для встречи, и тем не менее, именно из-за необходимости продать их Бероева в конце концов и пострадала... На самом деле, Шпильце они, разумеется, были совершенно не нужны! И тем не менее, она решила купить их, чтобы подобраться к Юлии поближе... Эти серьги теперь у меня, я сам попросил генеральшу отдать их мне - как напоминание о том страшном и необратимом поступке, который я когда-то совершил... Она, разумеется, удивилась этой странной просьбе, но возражать не стала, ведь ей самой они, как я уже сказал, были совершенно не нужны... И затянула меня паутина воспоминаний, я стал вспоминать все заголовки в местных газетах, чтобы восстановить цепочку роковых событий... Наконец мне удалось это сделать, и передо мной открылась шокирующая истина... После визита к Шпильце Юлия поняла, что у неё будет ребёнок, но не от мужа, разумеется, а от князя Владимира Шадурского. Затем супруг вернулся в Петербург, и Бероева, которая к тому времени уже потеряла ребёнка, решила всё ему рассказать. Разумеется, это было довольно опрометчиво, ведь новости были по-настоящему ужасные. Несмотря на то, что у него была жена и двое маленьких детей, супруг предпочёл застрелиться, что, конечно, говорит о нём, как о слабом человеке, не способном подставить плечо... Юлия решила встретиться с Владимиром Шадурским на маскараде, который стал для неё роковым... Оттуда её забрали в полицию, и она была обвинена в покушении на убийство. Ну а потом уже в дело вступил я, всё-таки решив, что, раз не могу исправить то, что натворил, то хотя бы попробую помочь Юлии Бероевой вернуться к нормальной жизни... Ведь у неё оставались дети, которые и так потеряли отца... Мне было очевидно, что Ковров любит её, хотя тогда я ещё не понимал, как сильно любовь может изменить человека... Настя слушала меня, по-прежнему не перебивая. Неожиданно я заплакал, настолько мне было тяжело. Несмотря на только что рассказанную историю, она пообещала, что ни за что не оставит меня. Это было очень странно и неожиданно, ведь я ожидал от неё совсем другого ответа. Сегодня она в очередной раз меня удивила”.
Екатерина: “Я слушала исповедь Катцеля, к которой он так долго готовился, и пыталась понять, как мне себя следует с ним вести... С одной стороны, я уже всё знаю практически от и до, но с другой стороны, то, что он рассказывал вживую, было всё-таки не то же самое, что читать его дневник... Я в течение всего нелёгкого рассказа молчала, не вмешиваясь в ход повествования и не перебивая его... Катцель по-прежнему считал, что только он один виноват во всём случившемся, но сейчас, слушая его, я поняла, что он из-за чувства вины решил взять всю ответственность за произошедшее на себя. Вот только всё случилось из-за генеральши Амалии Потаповны фон Шпильце, которая захотела получить кругленькую сумму от князя Владимира Шадурского за выполненную "работу". Катцель оказался слишком доверчивым человеком, он был настолько увлечён наукой, что не замечал ничего вокруг себя... Конечно, если бы Юлия Бероева не поехала тогда к Шпильце с теми несчастными серёжками, то всё бы у неё сложилось по-другому. Но поведение её супруга после того, как он узнал всю правду о случившемся, говорит о том, что он был слабым и ненадёжным человеком. Иначе как ещё можно объяснить его поступок? Жена попала в беду, а он всё равно решил свести счёты с жизнью, лишь бы не брать на себя какую-либо ответственность. Ведь, по сути, всё случилось из-за него, ведь денег в семье не было, поэтому Юлия решилась на непростой шаг: продавать любимые и дорогие сердцу вещи, чтобы добыть денег... Конечно, в первую очередь она думала о том, чтобы прокормить детей, это была самая важная и срочная задача, которую нужно было решать в короткие сроки... Если бы муж действительно любил её, он бы помог ей в сложившейся ситуации, вместо того, чтобы стреляться... Тем не менее, супруг предпочёл смерть, легко сняв с себя таким образом ответственность... Его не интересовало, как семья будет без него жить дальше... Он не думал о том, что его жена останется вдовой, а дети - сиротами... Возможно, Бероев видел в Юлии только красивую игрушку, которой он не может владеть вечно. Но ведь он женился не на игрушке, а на живом человеке! Конечно, очень жаль, что всё так получилось, но с другой стороны, было бы ещё хуже, если бы Юлия прожила всю жизнь с человеком, который не способен подставить плечо в трудной ситуации... Мне почему-то кажется, что она никогда не любила его, скорее, это было уважение, а настоящая любовь пришла к ней лишь с появлением Сергея Коврова. Он наконец-то увидел в Юлии не просто красивую куклу, а человека со своими мыслями, чувствами и желаниями. Больше всего мне понравилось, что подруга Юлии, купеческая дочь Долли Шиншеева, пыталась рассказать о пари, а потом заботилась о детях Бероевой... На самом деле, таких людей, которые не отвернутся от тебя в случае серьёзных проблем, а, наоборот, помогут, не слишком много. Долли, говорят, даже пыталась отомстить Владимиру, когда его мать, княгиня Татьяна Шадурская, разорила семью и совершила самоубийство, а отец, Дмитрий Шадурский, сошёл с ума... Она сказала, что хочет купить его, как какую-то вещь, например, коляску, а потом сломать, как куклу... Ведь он сам ломал чужие судьбы, совершенно не задумываясь об этом... Именно из-за него корнет Лихарев решил застрелиться... Конечно, Владимиру не оставалось ничего другого, кроме как жениться на богатой дочери купца Долли Шиншеевой... Но всё-таки она, судя по всему, вовремя образумилась... Конечно, мне жаль Юлию, но почему же она всё-таки решила застрелиться на том маскараде на глазах у Владимира Шадурского? Видимо, действительно была доведена до полного отчаяния... Катцель плакал, не в силах спокойно переживать всё то, что случилось. Очевидно, он был полностью уверен в том, что я теперь отвернусь от него... Но ведь я уже всё знала, поэтому выводы для себя успела сделать... А потом он показал мне те самые многострадальные золотые серьги с бриллиантами, которые зачем-то выпросил у генеральши. Как оказалось, Катцель часто смотрел на них, видимо, они напоминали ему о том, что из-за них произошло... Наверное, я именно тогда поняла, что люблю его, когда посмотрела на эти серёжки. Удивительно, но факт: от них не исходило никакой негативной или плохой энергии, скорее даже наоборот... Видимо, это, напротив, была энергия силы и какого-то внутреннего стержня. А ещё я ощутила любовь - видимо, ту, которая всегда была у Юлии Бероевой по отношению к собственным детям... Я зачем-то попросила Катцеля отдать их мне, и он выполнил мою просьбу. Они до сих пор со мной, и хотя это не очень хорошая примета, но я ношу их почти постоянно. И что самое интересное, они приносят мне только удачу и счастье. Но всё-таки нам срочно нужно решить, что делать дальше... Конечно, в Новой Зеландии хорошо, красиво и тепло, но мои родные остались там, в России. И я без них очень сильно скучаю... К тому же, есть ещё одна важная причина, по которой решение о возможном переезде нужно принять как можно скорее. Какая причина? Я сейчас этого не скажу, пусть пока останется секретом”.
Екатерина: “Когда я наконец закончил свой рассказ, то был уверен, что Настя теперь возненавидит меня за то, что я когда-то сделал. И тем не менее, этого почему-то не произошло. Я начал подозревать, что она всё-таки прочитала дневник, который я отдал своему другу Платону Загурскому. Но даже если это было так, злиться по данному поводу у меня не осталось никаких сил - ни физических, ни моральных. Если она всё уже знала заранее, то, конечно, это многое объясняет. Может, оно и к лучшему - у неё было время заранее обо всём подумать, не дожидаясь моей исповеди... В таком случае, конечно, странно, что она ничего не сказала мне о данном обстоятельстве. Но с другой стороны, Настя, возможно, посчитала, что мне необходимо выговориться, что я захочу поделиться с кем-то своей болью... Конечно, вести дневник и рассказывать кому-то о себе - это далеко не одно и то же. Зачем-то она попросила меня показать те многострадальные золотые серёжки с бриллиантами, и я не смог ей отказать в этой странной просьбе... Это были самые простые серьги, хотя и очень красивые. Когда я посмотрел на них, со мной определённо что-то случилось. Наверное, именно в тот самый момент я понял, что люблю её. Разумеется, тогда я ещё этого не осознавал, и тем не менее... После того, как я наконец-то поделился наболевшим, мне определённо стало легче. Настя зачем-то попросила, чтобы я отдал ей эти серёжки, а я не смог ей в этой просьбе отказать... Конечно, я не понимал, зачем они ей понадобились, ведь с ними было связано столько плохих воспоминаний... Я знаю, что впоследствии они стали её любимым украшением, вопреки предрассудкам, она часто надевает их. Я часто слышал, что они, вопреки всему, приносят ей только удачу и счастье. Настя потом говорила мне, что она тоже что-то почувствовала, когда посмотрела на эти самые серёжки. Видимо, в них изначально была заложена очень сильная любовь - не к мужчине, конечно, потому что Юлия Бероева, я думаю, мужа своего уважала, но никогда не любила, скорее, к детям, а эта любовь, как всем известно, самая сильная. Грустно, но мужчина, даже самый верный и преданный, всё равно может тебя покинуть, правда, не по своей воле, но тем не менее. Если женщина остаётся одна, её, как правило, выручает именно любовь к собственным детям. Ради них женщина способна на многое, у неё нет шанса на ошибку, действовать нужно быстро и решительно. Подобная любовь способна буквально вытащить из бездны, пробудить дремавшую в человеке скрытую силу... Боль отступает, слёзы высыхают, появляется решительность и твёрдость... Говорят, что есть выражение храбрая сердцем. Я думаю, что сюда оно подходит как нельзя лучше. Вот такие у меня остались воспоминания о тех простых золотых серёжках с бриллиантами, а впрочем, не только у меня, но и у Насти тоже”.
Екатерина: “Я понимала, что в самое ближайшее время необходимо будет определиться, потому что со дня на день в Петербург должны были приехать мои родные. Они собирались совсем недолго пробыть в столице, после чего планировали уехать обратно в имение. Я тоже собиралась туда, потому что на дворе было лето, стояла хорошая погода... Вот только прежде, чем мы все вместе уедем из города, мне предстояло познакомить своих родных с доктором Катцелем. Мне повезло, ведь у меня действительно было много родственников: мать, отец, два дедушки и две бабушки. И все они должны были вот-вот прибыть. Уже даже не могу вспомнить, по какой причине я тогда отказалась поехать с ними вместе, но это сейчас совершенно не важно... Важно то, что сейчас я вспомнила о своих родных и о своём доме, и мне захотелось немедленно вернуться в Россию... Я ведь не была там уже целый год, вместе с Катцелем мы уехали в Новую Зеландию... Да, несколько раз мои родные навещали меня здесь, и тем не менее, я всё равно без них скучала... Причём я одинаково люблю как наш дом в Петербурге, так и имение в Калуге. Говорят, у князей Чечевинских там тоже имение, которое они недавно выкупили... Я понимала, что Катцелю для восстановления физических и душевных сил необходим свежий воздух, поэтому заранее решила, что, если всё сложится удачно, мы все самое большее через неделю уедем из города. Конечно, я волновалась, как Катцель перенесёт дорогу, но Платон Загурский меня успокоил: он был уверен, что теперь жизнь его друга вне опасности. За два дня до приезда родных он попрощался с нами, пожелав удачи и попросив написать ему при первой же возможности. Я знала, что это необходимо будет сделать сразу же, как только мы приедем в имение. В самое ближайшее время Катцелю, очевидно, понадобятся новые документы. Я выяснила, что решить эту задачу могли помочь в трактире "Ерши", о котором я неоднократно слышала благодаря рассказам о легендарной Чухе, оказавшейся впоследствии княжной Анной Чечевинской. Уверяли, что брат, князь Николай Чечевинский, нашёл её спустя 16 лет после того, как потерял, причём в тот день она была пьяной в стельку, но тем не менее, всё равно играла на фортепиано, благодаря чему и была узнана... Туда же, говорят, она приводила свою потерянную и найденную дочь Марию. В конце концов я решилась и сходила в этот самый трактир. Документы обещали сделать как можно скорее. Как только всё будет готово, мы должны уехать из Петербурга. Оставаться в городе Катцелю больше нельзя, это может быть опасно и рискованно...”
Екатерина: “Я знал, что рано или поздно мне придётся познакомиться с родственниками Насти. Пока княжна Воронцова помогала мне снова встать на ноги, её любимая большая семья находилась в имении, ведь на дворе было лето, поэтому люди по возможности уезжали из города. Я узнал, что у Воронцовых есть имение в Калуге. Конечно, мне было немного страшно, но при этом интересно: какими людьми они окажутся, как примут меня? В отличие от меня, Настя, кажется, совершенно не сомневалась в том, что они примут меня очень хорошо. За два дня до их возвращения в Петербург мой друг Платон Загурский попрощался с нами и уехал по своим важным и срочным делам. А деятельная Настя, как я узнал спустя некоторое время, ходила в знаменитый трактир "Ерши", чтобы добыть для меня новые документы... Я как-то забыл даже, что они мне могут понадобиться в самое ближайшее время, а вот она, оказывается, всё прекрасно помнила... А ещё она предложила мне поехать вместе с ней и её семьёй в имение, потому что мне необходим свежий воздух. Я согласился без колебаний, потому что без неё уже не представлял своей жизни... Она изменила меня, и несмотря на то, что прошло ещё не так много времени с нашего знакомства, лично мне казалось, что мы вместе уже целую вечность... Я не знаю, были ли у Насти подобные мысли, но у меня они возникали постоянно... Неожиданно я понял, что уже не смогу с ней расстаться, даже если обстоятельства потребуют этого от меня. Не знаю, думала ли она так же, но мне хочется верить, что у неё тоже были подобные мысли. Я пока ещё не понимал тогда, что действительно встретил настоящую любовь, но уже начал меняться к лучшему, перестал быть тем самым чёрствым сухарём, которым мог себя назвать ещё несколько месяцев назад, но только не сейчас, когда встретил её... Но что может быть общего у врача-немца и девушки с титулом княжны? Однако я хорошо помнил, что Настя обещала мне всегда быть рядом и никогда не оставлять меня одного. И она сдержала своё обещание в полной мере, за что я ей очень благодарен. Моя благодарность не имеет границ, но, как говорят умные люди, любовь не требует благодарности. Те люди, которые так считают, абсолютно правы. Конечно, есть те, кто считает, что благодарность - красивое чувство, но её трудно положить в карман. Однако такие люди, видимо, о любви совсем ничего не знают, ведь, на мой взгляд, в этой фразе ясно читается какой-то личный корыстный интерес. Я не знаю, чем заслужил такое счастье, но тем не менее, благодарен за него. Видимо, моё искреннее раскаяние всё-таки сотворило чудо: я наконец-то увидел вещи в ином свете, и открывшиеся мне факты оказались очень неожиданными. Я не знаю, что такое судьба, хотя о ней много говорят, но именно это слово приходит мне на ум, когда я думаю обо всём, что случилось со мной тогда. Это была судьба - то, что мы с Настей всё-таки встретились, что она не прошла тогда мимо особняка князей Шадурских. И то, что теперь мы вместе - это тоже судьба, которая помогла нам и указала верное направление пути...”
Екатерина: “Рано или поздно Катцель всё равно должен был познакомиться с моими родными, и вот наконец-то это случилось. Конечно, он, как я поняла, очень волновался, а впрочем, я тоже, хотя объективных причин для беспокойства не было, на первый взгляд, никаких. Мне повезло: меня никогда не торопили с замужеством, не заставляли выходить замуж за какого-то богатого князя, барона или графа... Поэтому я могла выбирать, могла ждать своего единственного столько, сколько требовалось. Я почему-то всегда знала, что судьба заранее всё решила, и лично от меня ничего не зависит. Сейчас я понимаю, что у подобного предположения были все основания. Я не верю, что наша встреча с Катцелем была случайностью. Я должна была его встретить, видимо, поэтому прежде никогда ни в кого не была влюблена. Сама не знаю, почему так получилось, но как-то до большой искренней любви никогда не доходило. Хотя я всегда переживала, что не смогу узнать своего единственного и неповторимого в толпе... Но мне почему-то всегда казалось, что он будет не знатного рода, сама не знаю, почему, просто было какое-то странное необъяснимое предчувствие. В конечном итоге так и оказалось, но это, я думаю, даже к лучшему. Потому что большая любовь, как правило, мало зависит от титула, состояния и прочей такой же ненужной мишуры. Просто я поняла, что люблю Катцеля, и этого оказалось для меня достаточно. Я с самого начала как-то догадалась, что с этим человеком мне суждено быть вместе. Хотя мы были знакомы не так давно к тому моменту, когда приехали мои родные, но лично мне казалось, что прошла уже целая вечность... Я знаю, что Катцель испытывал похожие эмоции. Мои родные приняли его очень хорошо, чему он, как мне показалось, был искренне удивлён. Уж не знаю, какие скрытые страхи терзали его тогда, сразу после отъезда по делам Платона Загурского... Ведь они у меня очень понимающие и гостеприимные, тем более что, как я сейчас понимаю, свою симпатию к Катцелю я от них уже тогда не могла скрыть... Кстати, пока я вспоминала обо всём, неожиданно выяснила, что ровно через два дня к нам приезжают супруги Загурские... Я, конечно, очень волнуюсь, но всё-таки мне кажется, что после их визита мы окончательно решимся на трудный, но важный шаг: вернуться обратно в Россию. Для этого есть веские причины, и дело не только в том, что я скучаю по родине, вопреки комфортному солнечному климату Новой Зеландии. Есть ещё одна веская причина, которая заставляет меня всё чаще думать о возвращении домой. Думаю, не трудно догадаться, какая это причина. Она очень счастливая, а ведь прошёл всего лишь год с тех самых пор, как мы стали супругами... Да, несмотря ни на что, мы обвенчались, причём батюшка, который проводил обряд, знает о том, что моего мужа зовут Катцель... Да, у нас с Катцелем будет ребёнок, я надеюсь, что мы будем хорошими родителями. Да, я - княжна, а он - простой врач, но тем не менее, я люблю его, таким, какой он есть, вместе со всеми достоинствами и недостатками... Кроме него, мне никто не нужен”.
Екатерина: “Прошла всего лишь неделя с тех самых пор, как родственники Насти приехали из Калуги, и тем не менее, несмотря на такой короткий срок их пребывания в Петербурге, было решено немедленно уезжать из города... Легендарный трактир "Ерши" на удивление быстро сделал мне новые документы, и теперь мы могли со спокойной совестью отправляться в путь... Я видел, что на душе у Насти почему-то было неспокойно, но не мог понять, в чём причина её необъяснимой тревоги... Видимо, она переживала за меня, за то, как я перенесу такую дальнюю дорогу, к тому же, её, наверное, преследовали мысли о том, что меня могут разоблачить... Впоследствии она мне призналась, что все эти страхи действительно её тогда посещали... Мне, конечно, было очень приятно, что Настя так за меня переживает и волнуется... Это было какое-то странное и новое для меня чувство, которое мне, несмотря на это, очень нравилось. Я не сомневался в том, что рядом с ней, моим ангелом-хранителем, мне ничего не грозит. Все возможные страхи, наоборот, отступили, я чувствовал себя свободным, как ветер... Такого со мной прежде никогда не было, и я никогда даже не подозревал, что мне суждено испытать в своей жизни подобные эмоции. Конечно, дорога выдалась долгой и трудной, но мы в конце концов благополучно добрались до имения Воронцовых в Калуге... Честно говоря, мне всё равно казалось странным, что такая красивая, умная, богатая и образованная девушка, как княжна Анастасия Воронцова, до сих пор ещё не встретила своего единственного и неповторимого суженого... Однако в тот момент я был очень рад данному обстоятельству, ведь это означало, что у меня есть шанс по-настоящему заинтересовать её своей скромной персоной... Пока я ещё не знал и даже не представлял, как именно собираюсь покорять её сердце, но уже точно был уверен, что, если Настя когда-нибудь и выйдет замуж, то только за меня... Определённо, свежий воздух действовал на меня благотворно, мне с каждым днём становилось всё лучше и лучше... Да, Калуга стала для нас обоих особенным воспоминанием, ведь именно там, среди лесов и полей, нам было суждено признаться друг другу в своих чувствах. Но тогда я, если честно, думал, что до каких-то серьёзных отношений нам ещё очень далеко... Впрочем, я тогда серьёзно ошибся в своих прогнозах, пока ещё не подозревая об очередных проделках судьбы, которая однажды таким странным образом свела нас...”
Екатерина: “Вот уже неделя прошла с тех самых пор, как приехали мои родные. В самое ближайшее время мы планировали покинуть Петербург. Я каждый день наведывалась в легендарный трактир "Ерши", чтобы узнать, готовы ли новые документы для Катцеля. Но вот я, наконец, услышала долгожданную новость, и это означало, что мы можем наконец-то отправляться в путь... Конечно, я переживала, хорошо ли Катцель перенесёт дальнюю дорогу, несмотря на то, что Платон Загурский уверял меня в том, что теперь его жизнь вне опасности... Разумеется, были у меня и другие страхи, которые я, правда, от себя всеми силами, хоть и безуспешно, старалась отогнать. Страшно представить, что бы могло случиться, если бы Катцеля разоблачили, а ведь такой вариант развития событий я не могла полностью исключить, к сожалению... Слава богу, что все мои переживания оказались напрасными, и ничего по-настоящему страшного, ужасного и пугающего не случилось... Наконец, после всех волнений, мы добрались до места назначения... В нашем Калужском имении мало что изменилось, и это обстоятельство нравилось мне больше всего... Приятно знать, что здесь всё, как обычно, вещи находятся на тех же местах, где ты их в прошлый раз оставил. Ведь это так хорошо, это лучше всего, когда приезжаешь и всё, как всегда... В моей комнате всё так же стоит пианино, всё тот же фарфоровый сервиз с тюльпанами на столе, всё та же ваза с павлинами у окна... Выглядываешь в окно, там всё по-прежнему изумрудно-зелёное, радостное и праздничное... Вроде бы, совсем простые, и такие обыденные, вещи, но сколько же радости человек получает от них... И в цветении сирени с жасмином тоже можно найти свою трогательную прелесть и красоту. И я, что самое удивительное, старалась всё это находить. Я всегда любила дождь, и это не прошло со временем. Шум воды, томная перекличка радующихся влаге птиц, отголоски грома где-то далеко всегда вызывают во мне ощущение спокойствия, умиротворённости и душевной бодрости. Конечно, тогда мне казалось, что пока мы с Катцелем всё равно ещё очень далеки друг от друга, хотя на самом деле это было совсем не так... Не случайно судьба свела нас, не случайно я тогда обнаружила его в особняке князей Шадурских... Конечно, я уже точно знала, что мы не разойдёмся, как в море корабли. И тем не менее, некоторые опасения и страхи по поводу дальнейшего развития событий у меня всё-таки были”.
Екатерина: “Я чувствовал себя очень хорошо на природе, среди озёр, рек, полей и лесов. Никогда бы прежде не подумал, что буду так радоваться пению соловьёв, цветению сирени и даже проливному дождю… Да, однажды мы с Настей попали под такой вот нежданный и неожиданный ливень. Тогда казалось, что ничто не предвещает беды, ведь погода стояла великолепная, вовсю светило солнце, согревая всех и вся своими тёплыми щедрыми лучами. Но так обычно и бывает, что именно в такую тишь да гладь да божью благодать происходит что-то неожиданное, и при этом не слишком-то приятное. Было раннее утро, мы гуляли в лесу и дышали чистым воздухом. Но неожиданно заметили, что птицы почему-то стали петь тише, а потом и вовсе отчего-то замолчали. Тогда, в этот самый момент, Настя внезапно посмотрела на небо, после чего произнесла всего два странных слова: “Человек дождя”. Я никак не мог понять, что она имеет в виду, но как не старался, так ничего и не смог выяснить у неё. Потому что небо, как не странно и удивительно, по-прежнему оставалось ясным и чистым, всё ещё ничто не предвещало близкого дождя… Наконец она снова заговорила, и на этот раз я всё понял правильно: “Слышите, птицы спрятались от плохой погоды, и нам тоже пора куда-нибудь спрятаться, чтобы не промокнуть… Конечно, я очень люблю слушать раскаты грома и шум стучащих по крыше дождевых капель, и тем не менее, нам следует немедленно принять меры, иначе мы можем промокнуть насквозь…” Едва Настя договорила последнюю фразу до конца, как на траву неожиданно упали несколько довольно крупных и увесистых дождевых капель. В этот момент стало понятно, что сейчас мы действительно можем промокнуть до нитки, если срочно не найдём место, где можно будет переждать внезапно свалившуюся на нас непогоду… Мы взялись за руки и побежали к большой беседке, которая должна была надёжно укрыть от надвигающегося ливня… Большая беседка из белого мрамора с колоннами оказалась на редкость гостеприимна, она с радостью приняла нас под свою большую крышу. Прогремел гром, и в ту же секунду на землю начали непрерывно падать большие дождевые капли. Трава в мгновение ока стала мокрой и сырой, у воздухе запахло свежестью и цветами… Где-то сверкнула молния. Настя подошла к краю беседки и протянула ладонь навстречу каплям. А потом она неожиданно начала петь очень красивую песню: “Ночь, акварель дождя рисует ночь… Старый город хочет нам помочь, и плетёт свои сети дождь… Мой родной, ты ко мне придёшь… Пусть на рассвете стал холодным дождь, я люблю, а всё другое ложь, ты на той стороне дождя, всё равно я найду тебя… Дождь, на мосту и на бульваре дождь, на асфальте и на листьях дождь… И дожди, как бесконечный рой, над моей кружатся головой, всё равно ты меня поймёшь, мои губы теплей, чем дождь… Ты – мой любимый человек дождя, я за каждый миг благодарю тебя, за каждый миг с тобой и без тебя судьбу я благодарю… Ты – мой любимый человек дождя, мне ни на кого не променять тебя, родные люди – ты и я, судьбу я благодарю…” Я был заворожён этой странной, но такой красивой и искренней песней, и решил спросить у Насти, кто же он, её Человек Дождя. Она долго молчала, наблюдая за вовсю бушующей непогодой. Я уже отчаялся услышать ответ на свой вопрос, но она неожиданно заговорила, и её слова застали меня врасплох: “Это вы, Катцель, мой любимый человек дождя…” Я был в таком шоке, что не знал, как ответить на это неожиданное и внезапное признание. Но вдруг я всё-таки ответил ей, сказал то, чего сам от себя не ожидал: “Да, это я, человек дождя…” В этот самый момент я понял, что так оно и есть – она любит меня, а я люблю её. Вот так просто и легко осознал данный факт, до которого люди порой доходят месяцами и даже годами. А потом я подошёл к ней близко-близко, крепко обнял её и поцеловал. Да, я – её Человек Дождя. Конечно, в своей жизни я совершил много ошибок, но если она готова называть меня такими красивыми словами, значит, для меня ещё не всё в жизни потеряно. Вполне возможно, что я всё-таки смогу начать жизнь с чистого листа, забыв обо всём плохом, что произошло со мной за последний год. Я смогу это сделать, если Настя будет рядом со мной. Потому что я действительно люблю её, хотя прежде думал, что испытать это чувство мне уже не суждено никогда”. P.S. "Человек дождя" - это песня Валерии
Екатерина: “Я хорошо помню, что в тот день мы гуляли и разговаривали о жизни, как вдруг я почувствовала близкое приближение дождя. Сама я даже не поняла, откуда у меня появились такие подозрения, но я почему-то была абсолютно уверена в том, что совсем скоро пойдёт дождь. Причём сильный, с раскатами грома и сверкающими молниями… Конечно, я всегда любила дождь, но тем не менее, в данную минуту нужно было как можно скорее найти укрытие от непогоды. Я сообщила об этом Катцелю, хотя выглядели мои слова, наверное, странно, ведь на небе по-прежнему не было ни одного, даже самого маленького, тёмного облачка… И тем не менее, следовало немедленно спрятаться, чтобы не попасть под этот ливень… Неожиданно даже для самой себя я сказала два слова: “Человек Дождя”. Сказала и подумала: а ведь я действительно встретила наконец-то его, своего единственного и неповторимого! Но пока, до того момента, когда на землю начнут наконец-то падать дождевые капли, знать этого ему совершенно не нужно. Поэтому я с серьёзным видом стала рассуждать о том, что птицы вдруг перестали петь и спрятались, а это значит, что дождь уже совсем близко и вот-вот догонит нас, если мы прямо сейчас куда-нибудь не спрячемся… И в этот самый момент на траву наконец-то упали первые дождевые капли. Мы с Катцелем побежали к беседке, которая мне всегда очень нравилась. Я часто приходила в это место и долго стояла, мечтая о своём будущем. Пыталась угадать, каким же он будет, человек, которого я искренне полюблю, но почему-то у меня никогда ничего не получалось… Лишь однажды мне всё-таки удалось что-то представить, однако я была в таком шоке, что сразу же забыла обо всём… Потому что именно тогда я узнала, что он будет врачом, но не из России, а следовательно, имя у него иностранное… В ту же секунду я решила поскорее выбросить эти мысли из головы, но ведь спустя время всё сбылось, это действительно оказался врач, причём не русский, а немец… Я уже понимала, что всё это мне тогда не приснилось, я действительно угадала свою судьбу… А между тем, непогода уже бушевала вовсю, и неожиданно даже для самой себя я всё-таки решилась и запела свою любимую песню… Я хотела, чтобы он всё понял, тем более что лучшего момента, кажется, и придумать было невозможно. Сколько же раз я пела эту песню, просто невозможно сосчитать! И каждый раз я неизменно открывала для себя какие-то новые, до этого неизвестные мне краски. Не знаю, чем же она меня так привлекала. Может, тем, что я действительно всегда любила дождь… Хотя она всё равно очень душевная, тёплая и искренняя, поэтому я думаю, что даже люди, которые люто ненавидят дождь, всё равно проникнутся ей… Ведь она именно о той самой единственной любви на всю жизнь, которой всё и вся подвластно… И даже если всё, казалось бы, бесполезно и чувства не взаимны, есть надежда на то, что ситуация ещё может измениться в лучшую сторону. “Всё равно ты меня поймёшь, мои губы теплей, чем дождь!” В любом случае, что бы ни случилось, не стоит отчаиваться и опускать руки! Всё-таки жить без любви – не только страшно, но и грешно. Любить безответно – печально, чувства должны быть взаимны и разделимы. Но это, к сожалению, не всегда от нас зависит… Конечно, мне повезло – моя первая любовь оказалась главной и единственной в жизни, хотя так бывает далеко не у всех. Но я искреннее благодарю судьбу за то, что она не послала мне такое нелёгкое испытание, как вдребезги разбитое сердце… Говорят, что время лечит, но в этом отношении мне, видимо, действительно повезло: все мои родные живы и здоровы, у меня прекрасный супруг, скоро я впервые стану мамой… Но далеко не всем девушкам везёт так же, как мне, и я прекрасно осознаю это… Между тем, мной была допета последняя строчка, а это означало только одно: сейчас придётся объясняться с Катцелем, что-то ему говорить про неизвестного пока ещё Человека Дождя… Хотя я не стала слишком долго ходить вокруг да около, но всё-таки собраться с мыслями было трудно, они почему-то отчаянно разбегались в кучку, и собрать их мне никак не удавалось… Но когда это мне наконец-то удалось сделать, я просто сказала, что это он – тот самый любимый Человек Дождя… А потом он подошёл ко мне, обнял меня и поцеловал… И это было так просто, так естественно и так трогательно, что у меня от этого воспоминания до сих пор на глаза наворачиваются слёзы… Да, мы все мечтаем стать для кого-то особенным и самым дорогим человеком. Я надеюсь, что каждый найдёт в себе силы обрести своё истинное счастье, вопреки всем недоразумениям и трудностям! Потому что абсолютно все этого достойны. Только нужно уметь ждать… И всегда верить только в хорошее. И тогда вы обязательно станете для кого-то Человеком Дождя!”.
Екатерина: “Я проснулся из-за звуков дождя. Человек дождя – это же надо, какая прекрасная и удивительная песня! Какой красивый и чистый у Насти голос! Я встал и подошёл к окну. Молнии пронзали небо, отчаянно гремел гром… Видимо, погода безнадёжно испортилась… Тем не менее, я решил подышать свежим воздухом, и поэтому вышел на крыльцо… Однако в этот момент я понял, что Настя меня уже опередила: по-видимому, ей тоже не спалось, из-за чего она также решила подышать свежим воздухом… И конечно, она снова и снова пела песню «Человек дождя». Что-то особенное было в ней, но объяснить это словами оказалось практически невозможно… Да это и не важно совершенно, ведь не в этом же суть… Ну а потом… А что потом? Я уже отчётливо понимал тогда, что это и есть та самая любовь на всю жизнь, о которой так много говорят… Но мало кому посчастливилось её обрести в своей размеренной и налаженной жизни… И вот теперь мы здесь, в Новой Зеландии… У нас практически не было сомнений, нас не пугала поспешность происходящих событий… Несмотря на то, что имени своего у меня, по сути, больше не было, ведь отныне у меня были чужие документы, мы всё равно решили обвенчаться… Причём во время церемонии в церкви я назвал своё настоящее имя… Мне совершенно не хотелось в такой важный, торжественный и в чём-то судьбоносный для каждого человека момент отравлять жизнь какой-то ложью… На венчании присутствовали только Настины родственники, и этого было вполне достаточно… Я думал, что она была единственным ребёнком в семье, но, как оказалось, у неё есть брат, который в данный момент живёт в Новой Зеландии, на самом краю света… Он планировал пробыть в этой стране ещё как минимум год, и Настя решила, что сейчас самое подходящее время для визита… Оказалось, что Михаил – талантливый художник, который пишет прекрасные этюды… И вот уже год мы живём в его доме, впрочем, он часто отправляется с мольбертом куда-нибудь, и потом показывает нам новую замечательную картину… Брат старше Насти на два года. Конечно, её родители, которые отпустили двоих своих детей в чужую незнакомую страну, очень сильно переживают, и их можно понять… В нашей жизни скоро произойдёт счастливое событие: мы станем родителями! Именно поэтому всё чаще приходят мысли о том, что нужно как-то определяться с тем, что будет дальше… Ведь Настина семья находится за сотни и тысячи километров отсюда, и так дальше продолжаться не может… И хотя они всё-таки приезжали к нам, но остаться в этой живописной стране так и не решились… Не знаю, что будет, если мы всё-таки вернёмся в Россию. Возможно, в Санкт-Петербурге мне придётся рассказывать что-то о генеральше Амалии Потаповне фон Шпильце, вопреки тому, что её дело уже закрыто. Из-за этого мне очень страшно, ведь я совершенно не представляю, что буду говорить тогда…”
Екатерина: “Всё произошло настолько быстро, можно даже сказать, молниеносно, что у меня просто голова шла кругом… Однако в тот момент мне казалось: все случившиеся в последнее время события действительно имеют судьбоносное значение. Ночью мне не спалось, и поэтому я вышла на крыльцо, чтобы подышать свежим воздухом. Я отчего-то точно знала, что Катцель скоро обязательно сюда придёт, поэтому стала петь песню «Человек дождя». А потом ещё раз, и ещё, пока наконец не почувствовала его тихое дыхание… Тогда я продолжила петь эту потрясающую песню… Честно говоря, я не знаю, что же в ней такого особенного… И я понятия не имею, за что полюбила доктора Катцеля… Но ведь мы любим не за что-то, а просто так, потому что человек существует в этом мире… А потом всё завертелось в бешеном ритме безумной карусели… Мы обвенчались, причём Катцель настоял на том, чтобы было названо его настоящее имя… Потом мы наконец-то решились и отправились на самый край света, туда, где живёт мой брат Михаил… У него был дом в Новой Зеландии, там он жил и, будучи известным художником, писал дивные этюды… Этот дом просто огромен, в нём действительно легко можно заблудиться… Климат здесь очень хороший и мягкий, практически круглый год светит солнце, куда ни глянь – везде отыщешь очередной живописный вид, от которого буквально глаз нельзя отвести… В последнее время я много об этом думала, ведь мне хотелось вернуться на родину, в Россию… Однако при мысли о расставании с этой гостеприимной и такой сказочно красивой страной щемило сердце… Да, мы можем вернуться, но тогда, во-первых, придётся объяснять что-то, ведь Катцель по-прежнему считается трагически погибшим, к тому же, он всё равно был связан с генеральшей фон Шпильце… Да, Амалию Потаповну арестовали, вместе с управляющим князей Шадурских Хлебонасущенским, но вопрос по-прежнему оставался открытым… Но там, на моей родине, остались любимые родственники, которые столько времени не видели нас… Да, они приезжали сюда, но остаться навсегда так и не смогли решиться… Но совсем недавно я получила письмо, в котором было сказано, что совсем скоро они снова собираются к нам сюда… И на этот раз, возможно, приедут насовсем… Нет, продавать дом в Петербурге и имение в Калуге они не планируют, потому что однажды мы все можем вернуться на родину, уже вместе с моими детьми и даже, быть может, с семьёй Михаила… Да, я люблю Россию, но тамошний климат всё-таки слишком холодный. Разумеется, летом тишь да гладь да божья благодать, но ведь оно такое короткое… Быть может, мои дети когда-нибудь действительно захотят повидать безграничные просторы моей родины. И тогда мы все вместе соберёмся и поедем туда… Возможно, к тому времени все вопросы о Катцеле отпадут сами собой… Неожиданно я сообразила, что Платон Загурский с супругой приезжают к нам уже завтра… Меня охватила паника...”
Екатерина: “Я стал замечать, что Настя с недавнего времени очень беспокоится по любому поводу, а ведь ей совершенно нельзя волноваться… Конечно, её, должно быть, тревожили мысли о возвращении в Россию, ведь там осталась её любимая семья, там был её дом, имение в Калуге и роскошный особняк в Петербурге… Но вдруг она сказала мне, что нам нужно серьёзно поговорить относительно наших дальнейших жизненных планов… Я уже знал, о чём сейчас пойдёт речь, однако Настя удивила меня, предложив… навсегда остаться в Новой Зеландии! Я был просто ошарашен этой новостью, не в силах поверить в то, что, очевидно, она приняла это непростое решение во многом из-за меня. Да, генеральшу Амалию Потаповну фон Шпильце вместе с управляющим князей Шадурских Хлебонасущенским арестовали, но ещё неизвестно, какая реакция будет на моё внезапное необъяснимое «воскрешение». Да, Юлия Бероева и Сергей Ковров вместе с детьми приняли решение вернуться обратно на родину, но мне, честно говоря, было очень страшно. Мало ли что может прийти неожиданно в голову столичному следователю… Однако я считал, что не имею права лишать Настю свободы выбора… Но она успокоила меня, заявив, что сама приняла это решение, ведь здесь такие красивые виды, мягкий климат, есть большой уютный дом, рядом находится родной брат, и к тому же, совсем скоро родные собираются приехать сюда, на этот раз насовсем… А как комфортно будут чувствовать себя здесь наши будущие дети! Почему-то Настя была абсолютно уверена в том, что у нас сразу родится двое детей, причём мы уже выбрали им имена – Юлия и Сергей, в честь людей, благодаря которым я в конце концов стал раскаиваться, и которые всё-таки простили меня за то, что я однажды сделал… Я прекрасно понимал, что никогда не смогу забыть об этой истории, но теперь она больше не приносила мне такую жгучую непереносимую боль… В последнее время я стал очень спокойным и уравновешенным, рядом с Настей я чувствовал себя счастливым человеком, вопреки всему… Мы всё ещё разговаривали, когда стало понятно, что к нам наконец-то явились долгожданные гости – мой университетский друг Платон Загурский с супругой Натальей… Когда мы вместе открыли дверь, то я с удивлением признал в барышне блестящую светскую красавицу баронессу фон Деринг. Настя, судя по всему, тоже встречала её, когда жила в Петербурге. В глазах жены своего лучшего и единственного друга я прочёл свои собственные эмоции. Очевидно, жизнь этой женщины когда-то была бурной, но теперь она выбралась из этого стремительного водоворота, получив шанс на тихую, мирную и счастливую жизнь. В её глазах я с удивлением увидел все тревоги, печали и страхи, которые преследовали и меня. А я и не знал, что в жизни такой ослепительно красивой и богатой женщины могли быть какие-то тайные тревоги и сомнения, а тем более, грехи, о которых она мало кому может рассказать… Но Наталья (ранее баронесса) действительно сияла, как бриллиант, рядом с Платоном. Да, судя по всему, у неё была в жизни какая-то драма, из-за которой она не смогла быть вместе с любимым человеком. Но сейчас было очевидно, что всё это уже в прошлом, и о своём браке с Загурским она совершенно не жалеет… Не знаю, осознавала ли она сама те глубокие чувства, которые питала к мужу, но я точно уверен, что они к моменту нашей встречи уже проснулись в ней…”
Екатерина: “Я действительно очень сильно волновалась из-за предстоящей встречи с Платоном Загурским и его супругой. И тем не менее, наша встреча получилась тёплой, непринуждённой и даже в чём-то трогательной. С лучшим другом Катцеля я была знакома, а вот Наталью прежде близко не знала. Это действительно оказалась она – та самая баронесса фон Деринг, которую называли первой красавицей Петербурга. Она действительно была красива, умна и образованна, а ещё на удивление скромна. Прошло совсем немного времени с того момента, как Загурские приехали к нам, когда она всё-таки решилась рассказать мне историю своей нелёгкой судьбы. Больше всего меня тронуло и поразило то, как врач Платон Загурский сделал Наталье предложение. Как мне показалось, в этом ясно были видны его чувства к ней. В том, как он, такой всегда уверенный, ироничный, отлично владеющий собой, умеющий с любым собеседником брать на себя инициативу, был весь на нервах, как он её просил не перебивать его, с трудом находил слова, выдавливал их будто против воли. Мне кажется, это именно оттого, что человек вдруг осознал: это – ТО САМОЕ, что он такое испытывает впервые в жизни, и сам ещё плохо понимает, что с этим делать и как себя вести. И весь предыдущий опыт тут ему не в помощь, потому что это чувство – нечто совершенно иное, чем всё, что было с ним до этой встречи! Также меня тронул эпизод с колье. Он ведь мог осыпать её бриллиантами! Да и осыпал, но бриллиантами её осыпали и прежние поклонники и покровители, только кто бы из них разыскал и вернул ей именно то украшение, которое ценно было для неё не своей стоимостью, а тем, что это был подарок отца? Дарить бриллианты можно и дорогой куртизанке, а сделать такое – лишь для любимой женщины. И правда, другой на его месте купил бы ей десять, двадцать, сто дорогих украшений. А он разыскал, выкупил и вернул ей вещь, ценную для неё не своей стоимостью, а тем, что это была память о близком человеке. Так мог поступить только тот, кто любит по-настоящему. Это какая-то щемящая сердце, осторожная нежность. После, приехав в Петербург из Швейцарии, Наталья говорит княжне Анне Чечевинской, что и сейчас любит её брата князя Николая. Но я думаю, что Наташа, эта страстная многогранная натура, ещё не осознаёт до конца того спокойного стойкого чувства, что уже вошло в её сердце по отношению к мужу. Я пришла к выводу, что Наталья, со всей своей драматичной жизнью, каверзами и страданиями, с доктором стала какая-то совершенно особенная. Мне кажется, что у Платона Загурского очень умные глаза. Как не странно, но в этой характеристике очень многое, а ещё это очень интеллигентный человек, в нём есть и такт, и деликатность, что лишает его поведение оттенка пафосности, который мог сопровождать эту ситуацию (ведь он очень многое переступил, забыв о репутации и прошлом женщины, которую полюбил): "Вы умеете быть ненавязчивым", как резюмирует ему Наташа. Мне кажется, что она с ним стала такая женственная, такая трогательная. Зрелый союз умных и тонких людей. Столько в них благородства. "Кто вам сказал, что я собираюсь делать вас содержанкой?.." Наталья открыла Загурскому всю себя, рассказала историю, могущую отпугнуть любого мужчину, а он за эту искренность полюбил её ещё сильнее. "Да и что говорить, жизнь-то у меня была бурная... Но с вами я... Я не знаю, что со мной происходит..." - "Мы же договорились, Наталья Алексеевна, я никогда не поступлю против вашей воли..." Может, и пристрастными глазами, но я ясно вижу их будущую счастливую жизнь. Такого мужчину, отдающего всего себя любимой женщине, не полюбить невозможно. Лично мне очень хочется верить в то, что Наталья, пусть и иначе, но ответит Платону Алексеевичу взаимностью, хотя страстное чувство к Николаю Чечевинскому, конечно, никуда не исчезнет, оно останется в её сердце навсегда. Просто со временем эти боль и отчаяние притупятся, и не будут воспринимать так остро. А с Платоном она обретёт то, чего ей всегда так не хватало – душевное спокойствие, гармонию, счастье, спасение от одиночества, близкого и родного человека, который всегда поддержит и поймёт, будет рядом, что бы ни случилось, которому можно доверить себя всю без остатка. Наверняка "притирка" будет не такой безоблачной, поскольку оба с характерами, но такую необходимую обоим "тихую и уютную гавань" в жизни они, несомненно, найдут, дополняя и уравновешивая друг друга – в той или иной степени. А ещё у меня буквально защемило сердце от эпизода сразу после венчания. Когда Загурский играл на рояле, а Наталья спустилась в гостиную, их первый такой чувственный диалог уже в статусе близких людей с возвратом заложенного Наташей отцовского подарка – драгоценной цепочки с медальоном и последовавшего от неё первого, робкого поцелуя в щёчку. Возможно, впервые Наташа была такой искренней, настоящей и счастливой, не играющей какую-то роль, а открытой, доверчивой и остающейся самой собой... Загурский – это просто идеал и мужчины и человека. Уметь ТАК любить, проявлять в любви столько самоотверженности – это... нет слов. А Наталье повезло невероятно! И для того, чтобы это произошло, ей надо было дойти до отчаяния, опуститься на самое дно жизни. Ведь до этого она не знала, какой должна быть любовь. Да, по ней сходил с ума весь Петербург, у неё было море поклонников, за её благосклонность боролись представители высших слоёв общества – но никто из них не любил её по-настоящему. Даже Казимир Бодлевский, хотя он и утверждал обратное. А с момента появления в её жизни доктора в каждом его поступке подчеркивается разница с поведением других её обожателей. Когда она оказалась в беде – все отвернулись от неё, но зато не было недостатка в желающих воспользоваться её положением, чтобы сделать её своей содержанкой. Он же заботился о ней абсолютно бескорыстно. Все остальные восхищались блестящей светской красавицей, да к тому же баронессой. Как сказала сама Наталья: "Баронесса в содержанках – экзотично! Повод посмеяться в мужском кругу!". И, подозревая Загурского в таких же намерениях, она была уверена, что, если расскажет ему о том, кто она на самом деле, он забудет и думать об этом. Неудивительно, что она была ошеломлена, когда он сделал ей предложение! Можно представить, что это значило: попросить руки незаконнорожденной, бывшей крепостной, самозванки, воровки, преступницы! Он же не задумался ни на секунду. Опять же – все остальные хотели обладать Натальей и готовы были на всё ради этого, чем она и пользовалась с успехом. А что же говорит ей он? Что даже если она выйдет за него замуж, он никогда не станет ничего от неё требовать, если она не захочет этого. Ну и наконец, эпизод, когда он готов ради неё отказаться от своего плана относительно генеральши Амалии Потаповны фон Шпильце. И именно в этот момент в Наталье начинает пробуждаться чувство! Такая любовь и самопожертвование не могут не тронуть того, на кого они направлены. Нельзя не понять, что встретить человека, способного ради любимой женщины на такое, – огромное счастье и невероятное везение. И Наташа, и Платон этого счастья заслуживают... ”
Екатерина: “Я заметил, что Настя очень заинтересовалась Наташиной историей. Впрочем, мне тоже было очень любопытно услышать, что же случилось с блестящей баронессой фон Деринг, которую все считали первой красавицей Петербурга… Настя и Наташа обычно устраивались в гостиной у фортепиано, они играли в четыре руки и одновременно разговаривали… Так получилось, что Платон в это самое время совершал прогулки по живописным местам, и поэтому я мог прекрасно слышать то, о чём они говорили между собой… Эта женщина поразила меня своим рассказом, ведь она тоже говорила о раскаянии и прощении… Я, конечно, всегда знал о великодушии своего друга, но тем не менее, был очень сильно удивлён, поняв наконец, через что ему пришлось пройти ради женщины, которую он любит… Ведь её история очень сильно напоминала мою, только я увлёкся своими опытами так, что никого и ничего вокруг не замечал, а она мстила семье князей Чечевинских из-за того, что с её матерью плохо поступили… Особенно сильно меня поразил рассказ о том, что Наталья была влюблена в Николая Чечевинского – того самого, которого я так хорошо узнал во время лечения Юлии Бероевой… Тогда он представлялся всем графом Каллашем, но в итоге оказался ни много ни мало самым настоящим князем… Судя по рассказу, это чувство было взаимным, хотя недавно он женился на купеческой дочери Долли Шиншеевой… Слушая эту берущую за душу историю, я подумал о том, что Наталья, видимо, никогда не рассказывала Платону про свои отношения с Чечевинским. Для меня это означало только одно: мой друг был очень дорог ей, и поэтому она просто не могла с ним этим поделиться… Думаю, для него именно данная история могла стать самым большим и серьёзным ударом, какой только могла нанести ему судьба… А потом я случайно увидел её глаза и понял, что она уже влюблена в Загурского, хотя, возможно, пока ещё не решает признаться в этом даже самой себе… Конечно, чувство к Николаю навсегда останется в её сердце, потому что он был тем самым человеком, который смог растопить сердце ледяной красавицы… Но именно с Платоном она могла быть самой собой, ей не нужно было притворяться, изображая из себя человека, которым она на самом деле не является. Именно так я понял, что мне действительно повезло с Настей – с ней я никогда не играл и не пытался изображать из себя кого-то другого, а всегда был самим собой. Вовсе не тем блестящим врачом, который мог оставить в науке свой большой след, а просто человеком – самым обыкновенным человеком, у которого имеются свои недостатки и слабости. Настя никогда не питала иллюзий на мой счёт, она прекрасно знала, за кого выходит замуж. Я был с ней предельно честен и откровенен, она знала обо мне абсолютно всё. Даже то, что благодаря ей я излечился от неизлечимой болезни, лекарство для которой ещё не было изобретено… Но я никогда не признавался ей в том, что когда-то с ужасом думал о том, что нам всё-таки придётся расстаться навсегда… Да, она вылечила меня, поставила на ноги, исцелила и вселила уверенность в том, что всё ещё может быть хорошо… Но тогда, в имении князей Воронцовых, я понял, что без неё ничего хорошего со мной уже никогда не произойдёт. Нет, я не бросаюсь словами и не говорю о своей любви каждые пять минут, а впрочем, мне почему-то кажется, что мой друг такой же. Но ведь это не самое главное, потому что любовь мало зависит от произносимых нами слов. Самая верная и преданная любовь – это любовь незаметная. Это значит, что, с одной стороны, любимый человек похож на невидимку, но с другой стороны, представить свою жизнь без этого самого невидимки ты решительно не можешь. Я считаю, что именно такая любовь имеет все шансы на то, чтобы длиться вечно. Знаю, слово вечность – не слишком-то удачное, но другого подобрать в данном случае я просто не могу… Я искренне надеюсь на то, что Настя тоже придерживается этой жизненной философии. Именно так я люблю её, хотя это, возможно, бывает незаметным для окружающих людей. Наверное, в подобных случаях людей могут называть чёрствыми сухарями, но в таких случаях важно то, что они сами знают очевидную истину: на самом деле это неправда. И хотя утверждают, что в тихом омуте кипят нешуточные страсти, но я точно знаю: лучше пусть будет такое вот простое безмолвное счастье, чем полное его отсутствие. К тому же, я слишком долго жил в своих сладких заблуждениях, чтобы сейчас размениваться по пустякам. Ведь любовь не выражается исключительно тем, сколько раз в течение дня ты прокричал о ней миру. Об этом нужно обязательно помнить, иначе может получиться так, что однажды она просто незаметно уйдёт, хотя никто, возможно, не обратит на это внимание. Просто всегда стоит думать над своими словами, не нужно обижать любимого человека. Иначе он может неожиданно уйти навсегда, а вы этого даже не поймёте. Иногда нужно уметь слушать даже тишину, в ней тоже могут быть свои неповторимые невысказанные мысли. Возможно, они окажутся важными для кого-то, а возможно, в данный конкретный момент вы совсем ничего нового для себя не откроете. Но важно не лениться и слушать иногда эту бездонную манящую тишину, которая может порой рассказать о многом. Не скрою, сначала мне было сложно услышать в этой звенящей тишине хоть что-нибудь, но со временем я с ней подружился. Да, она может навевать ощущение тоски и одиночества, но со временем, поверьте мне, это обязательно пройдёт, уступив место совершенно другим эмоциям и чувствам. Особенно мне нравится ловить в ней счастье, хотя это бывает довольно трудно, поэтому не всегда получается поймать момент его появления. Обычно оно словно садится на плечо – лёгкое, невесомое и незаметное, как бабочка, а потом так же неожиданно и внезапно уходит, никого ни о чём не спросив. Но каждый человек, без сомнения, ждёт этого мгновения с особым нетерпением и волнением. Я искренне верю в то, что после подобных размышлений в тишине жизнь становится лучше. Это сложно объяснить словами, но мне кажется, что я нахожусь в полной гармонии с собой и с окружающим миром именно благодаря этой самой тишине, которая пугает некоторых людей. Просто нужно искренне поверить в то, что она может помочь разобраться в себе и в своём внутреннем состоянии. И ещё никогда не стоит отчаиваться, потому что наши невесёлые мысли в определённых ситуациях могут стать самыми страшными и ужасными врагами”.
Екатерина: “Собственно, осталось рассказать немногое. После отъезда Платона Загурского и Натальи мы ожидали приезда моих родителей. Мне предстояло сделать окончательный выбор между Россией и Новой Зеландией, между моей родиной и совершенно чужой страной. И это решение было нелёгким, несмотря на то, что я вроде бы уже всё для себя поняла. Тем не менее, долго и мучительно взвешивала все "за и "против". Ведь я всё-таки выросла в совсем другой среде. Поздней весной, летом и ранней осенью проводила время в нашем имении под Калугой, а часть осени, всю зиму и кусочек весны проводила в Санкт-Петербурге. Меня всегда окружали любящие люди: родители, бабушки и дедушки, а ещё брат-художник. Я никогда не предполагала, что однажды решусь переехать на самый край света! Тем не менее за это не такое уж и долгое время я полюбила Новую Зеландию, мне понравились её климат и природа. Здесь изобилие живописных видов сочеталось с мягким спокойным климатом, однако в горах было довольно прохладно, там практически всегда лежал снег. Я неожиданно поняла, что никогда уже не смогу навсегда оставить эту загадочную и таинственную страну, которая уже стала мне практически родной... И вот однажды случилось чудо: мои родные наконец-то приехали к нам! Разместив всех поудобнее в доме, мы с Катцелем объявили о нашем общем решении: навсегда остаться в Новой Зеландии, правда, с вероятностью когда-нибудь вернуться домой, чтобы показать детям наш особняк в Петербурге и наше имение под Калугой. В ответ мои родные сообщили нам, что приехали насовсем, потому что разлучаться со мной и моим братом более не в силах. Я посмотрела на Катцеля и едва заметно кивнула, а он улыбнулся мне в ответ. В этот миг мне впервые показалось, что мой любимый супруг наконец-то понял, что окончательно прощён за ту ошибку, которую когда-то совершил. Таким счастливым я его никогда прежде не видела: он улыбался, а глаза его сияли искренней радостью. И я в этот миг поняла отчётливо, что сделала правильный выбор. P.S. Теперь мы живём все вместе в Новой Зеландии. У нас большая семья, что не может не радовать. Недавно родились наши с Катцелем дети - дочь Юлия и сын Сергей. Мой брат Михаил недавно женился на чудесной девушке из России по имени Анна, и теперь наша большая дружная семья снова готовится к появлению на свет маленьких детей. Родители, бабушки и дедушки тоже рядом с нами. Когда сын с дочкой немного подрастут, мы соберёмся наконец-то в горы, где так много блестящего белого снега. Сейчас это - моя самая большая мечта”.
Екатерина: “Мой рассказ подходит к концу. После того, как Наталья и Платон Загурский уехали обратно в Петербург, пообещав не забывать нас, стало очевидно, что решение о возможном переезде надо принять как можно скорее. Честно говоря, я понятия не имел, какое решение в конце концов примет Настя. Но тем не менее, мне было интересно, что же она выберет - немного хмурую, но родную Россию с таким переменчивым климатом или солнечную, но чужую Новую Зеландию... Сам я часто задавался вопросом, какое решение будет правильным, но ничего определённого сказать не мог. С одной стороны - такая гостеприимная и живописная Новая Зеландия, где так много простора, воздуха и зелени, с другой стороны - такая переменчивая, полная непредсказуемых капризов природы и государственных переворотов Россия... И в конце концов Настя решилась на что-то, но мне почему-то ничего не сказала. Я волновался, но старался не подавать вида. На самом деле мне было всё равно, где мы будем жить, главное - быть рядом с ней и нашими будущими детьми... Но где-то в глубине души мне отчаянно хотелось остаться здесь, в этом живописном уголке на самом краю света... Наконец приехали Настины родители, и моя любимая супруга наконец объявила, что хочет навсегда остаться в Новой Зеландии, хотя не исключает возможности когда-нибудь показать свою родину нашим детям... Я не смог скрыть своей радости, счастье буквально переполняло меня! Да, когда-то я совершил одну роковую ошибку, которая долгое время не давала мне покоя... Но сейчас, глядя на свою жену, я понимал, что, похоже, всё-таки прощён. Наконец-то я свободен, меня больше не терзает ошибка врача... P.S. У нас с Настей всё хорошо, теперь мы стали родителями девочки Юлии и мальчика Сергея. В нашем большом доме теперь много народу: бабушки, дедушки и родители Насти, её брат Михаил с супругой Анной (кстати, они тоже скоро станут родителями). Я лично наблюдаю Анну и ответственно заявляю, что у неё всё хорошо, никаких осложнений нет и в помине! Кстати, Настя в последнее время отчаянно мечтает пойти в горы. Я думаю, что её мечта обязательно сбудется, когда наши дети немного подрастут... Меня зовут доктор Катцель, я - немецкий врач, когда-то оступился и сбился с правильного пути. Мне было суждено погибнуть, но сила любви княжны Анастасии Воронцовой спасла меня и дала надежду на спасение и прощение. Я не знаю, что такое вечная любовь, но зато я теперь точно знаю, что настоящая любовь может простить абсолютно всё. Я счастлив из-за того, что на личном примере убедился в правдивости этого утверждения”.
Екатерина: Сериал по дилогии П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах» Вклад П.И. Мельникова (А. Печёрского) в русскую литературу значителен. Немного найдётся писателей, которые до конца дней своих сохраняли такую тесную связь с провинцией и служили делу изучения народной жизни и народного языка. Созданные им произведения сыграли важную роль в литературе XIX века и до настоящего времени сохраняют как литературную, так и историческую значимость. П.И. Мельников являлся представителем этнографической школы, что, несомненно, сказывалось на языковой личности писателя. Талантливое использование всех богатств родного языка, а также творческое обогащение и расширение его за счёт использования элементов народной речи, создание ярких и выразительных образов, имеющих, как правило, фольклорную основу, - всё это характерно для творческой манеры писателя. К сожалению, произведениям П.И. Мельникова не уделяется должного внимания ни в школьных, ни в вузовских курсах литератур. Их особенности в области языка недостаточно определены и изучены, хотя эта проблема не раз привлекала внимание исследователей. Работы А. Зморовича, П. Усова, А. Скабичевского, С. Венгерова, А. Богдановича, А. Измайлова, Л. Аннинского и других литературоведов способствовали более глубокому изучению языковой личности писателя. Дилогия П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах» - в золотом фонде русской национальной культуры Очерк жизни и творчества Встречи с произведениями подлинного искусства никогда не бывают скоропреходящими: рассказ, повесть, роман, поэма, лирическое стихотворение — словом, всё, что написано настоящим художником, поначалу приковывает наше внимание своей жизненной непосредственностью: вымышленные герои живут в нашем воображении, мы судим об их поступках и мыслях, грустим и радуемся, сочувствуем и негодуем. Но вот перевёрнута последняя страница книги, мы возвращаемся к повседневным нашим делам и заботам; но люди и события, о которых мы узнали при чтении, не перестают волновать нас. Вспоминать о полюбившихся образах —это едва ли не самое прекрасное в нашем общении с миром литературы. И не только потому, что тут мы заново переживаем первые впечатления; с этими воспоминаниями наступает черёд неторопливых раздумий обо всём, что образует коренные основы нашего бытия в мире — о смысле и тайнах человеческих отношений, о бесконечном многообразии жизни, о вечном её обновлении, о силе зла, о неисчерпаемости и нетленности прекрасного на земле... При этом рано или поздно, так или иначе, но неизбежно возникает мысль о писателе, который своим искусством возвысил наши чувства и обогатил наш разум. Естественнее всего, конечно, искать его черты в том, что он создал, то есть в его произведениях. Ведь, в конце концов, как и о всяком человеке, о писателе судят по его делам, а слова поэта, говорил Пушкин,— это и есть его дело. Однако очень часто личность писателя по разным причинам запечатлевается в его творчестве в таких сложных, а иногда, кажется, даже в преднамеренно завуалированных формах, что бывает чрезвычайно трудно более или менее отчётливо представить себе её конкретные очертания. И в этих случаях просто необходимо заглянуть за страницы книги и узнать, какова была жизнь писателя, потому что только в ней можно найти источники всех тех качеств, которые удивляют, радуют, озадачивают, а порою и огорчают нас в его произведениях. Открывая первые страницы какого-либо издания Павла Ивановича Мельникова, мы видим репродукцию его портрета, который был написан художником И.Н. Крамским по заказу Третьякова. На нас смотрит «человек с чисто-русскими, широкими, крупными чертами лица, лишённый красоты в прямом е понимании, но одухотворённый красотой умных, прекрасных глаз, внимательно всматривающихся из-под слегка взброшенных бровей, как бывает у «бывалых», «ce6е на уме» купцов. Русская борода широко опушила всё лицо и, скрывая черты рта и подбородка, как бы оттенила большой и благородный лоб. И на всём этом — на складках губ, на этом высоком лбе,— природа положила печать высокой интеллигентности и в то же время чего-то типично- русского, какого-то добродушного юмора, живой и беззлобной усмешки, которая вот-вот слегка поведёт губу под густым усом и пробежит мгновенным огоньком в этих умных, чутких, хоть и немолодых глазах...» [Измайлов, 1909, с. 2]. Читая произведения Мельникова, мы не можем не удивляться широте познаний писателя, глубине его понимания жизни. Он представляется нам человеком незаурядного ума и богатейшего жизненного опыта. И не удивительно, что в наших глазах сам писатель становится героем в подлинном смысле этого слова. Потому-то мы и хотели бы знать о нём как можно больше. Павел Иванович Мельников родился 25 октября 1818 года (старого стиля) в Нижнем Новгороде в семье офицера местного гарнизона Ивана Ивановича Мельникова (1788-1837). Отец писателя принадлежал к старинному, но обедневшему дворянскому роду. Род Мельникова возник, по преданию, на Дону; Мельников гордился «чисто русской кровью» и знал предков «до времён запорожской вольницы» [Шешунова, 1994, c. 578]. Из статской службы Иван Иванович перешёл в земское войско, а оттуда в 1813 году — в действующую армию (офицер Великолуцкого полка), в составе которой участвовал в заграничном походе 1813-1814 годов. После окончания войны он был переведён в нижегородский гарнизон. Женившись и получив за женой небольшое именье, Иван Иванович вскоре после рождения первенца (будущего писателя) вышел в отставку и определился служить по дворянским выборам — сперва в небольшом городке Нижегородской губернии Лукоянове, а позднее — в Семёнове (одном из уездных городов, того самого нижегородского Заволжья, где происходит действие крупнейших произведений Мельникова-Печёрского — «В лесах» и «На горах»). Мать, Анна Павловна (1790-1835) — дочь надворного советника П.П. Сергеева (в честь него был назван Мельников), избиравшегося 36 лет подряд исправником Нижнего Новгорода, но, вопреки обычаю, ничего не нажившего на этом посту; «образовал себя чтением» и собрал большую библиотеку. Умирая, Сергеев завещал внукам читать «Деяния Петра Великого» и чтить его, что побудило Мельникова с ранних лет полюбить историю [Шешунова, 1994, c. 578]. В доме Мельниковых была обстановка, характерная для малосостоятельных дворянских семей. Тут не было ни гувернёров, ни учителей, получающих большое содержание. Будущий писатель рос в окружении людей из народа, с самого раннего детства незаметно привыкая к народной речи, узнавая народные обычаи и нравы. Воспитанием и первоначальным обучением детей занималась мать писателя — Анна Павловна. В молодости она получила скудное образование, но потом много и с увлечением читала и эту свою страсть передала старшему сыну. Павел Иванович был первенцем, имел двух братьев (оба офицеры; Николай в 1844 году был убит на Кавказе, Фёдор дослужился до полковника и умер в 60-х годах в Брянске) и двух сестёр (Надежда и Анна). Детские годы провёл в «лесном городке» Семёнове, окружённом старообрядческими скитами, и «с ранних лет напитался впечатлениями той природы и того быта, которые впоследствии изобразил». По мнению сына- биографа, Мельников рос в атмосфере «доверчивого патриотизма» [Мещеряков, 1977, с. 4]. Однако сам Мельников находил своё воспитание «чисто французским»: «мой гувернёр… давал мне такие уроки, что это ужас. Когда я был 14 лет, я с жаром читал Вольтера, его sermon de cinguantes знал наизусть, песни Беранже были у меня в памяти; презрение ко всему русскому считал я обязанностью» [Мещеряков, 1977, с. 5]. В 1829 году Мельников был определён в нижегородскую мужскую гимназию. Он учился в одну из самых мрачных эпох в жизни русского общества. После восстания декабристов правящие круги России всеми средствами стремились подавить подлинное просвещение, которое коноводы реакции считали источником всякой крамолы. С неуёмной жестокостью правительство Николая I преследовало всё, что заключало в себе хотя бы малейшие признаки живой мысли. В гимназическом преподавании насаждался схоластический шаблон и бессмысленная, отупляющая зубрёжка; розга и карцер были главными средствами «воспитательного» воздействия. Нижегородская гимназия в этом смысле не составляла исключения. Учителя были «люты», редко обходились без розог и площадных ругательств» [Еремин, 1976, с. 7]. Мельников в своих воспоминаниях рассказал весьма характерный для обстановки тех лет эпизод. Вместе с одноклассниками он решил устроить свой театр. С увлечением разучивали они и декламировали популярные пьесы тогдашнего репертуара. Но об этих невинных занятиях учеников узнало учебное начальство. Наказание последовало немедленно. Драматическую труппу под присмотром солдат отправили к директору... С ними расправились по тогдашнему обычаю довольно круто... Из ребяческой шалости сумели раздуть страшную историю. В городе рассказывали, будто одиннадцати- и двенадцатилетние мальчики составили опасный заговор для ниспровержения существующего порядка. Для Мельникова увлечение театром имело ещё и особое значение: тут впервые обнаружилась его художественная одарённость. В драматической труппе он был не только актёром, но и автором. Мельников вспоминал добрым словом только одного гимназического учителя — словесника Александра Васильевича Савельева, пришедшего на смену учителю-рутинёру. В отношениях Савельева с гимназистами-старшеклассниками не было той отпугивающей казённой непроницаемости, которая была свойственна большинству тогдашних преподавателей. В классе он читал Пушкина, Дельвига, Баратынского, давал своим ученикам произведения этих поэтов на дом [Еремин, 1976, с. 8]. В 1834 году Мельников поступил на словесный факультет Казанского университета. Мельников был студентом в ту пору, когда над университетами тяготел строжайший жандармский надзор, когда самые дикие расправы над студентами, заподозренными в склонности к вольнодумству, были будничным явлением. Казанский университет в то время переживал своеобразную полосу своей истории. Ректором тогда был великий математик Н. И. Лобачевский. Не жалея сил, стремился он укрепить научный авторитет университета. С благоговением готовился Мельников переступить университетский порог. Однако в первый же день занятий его постигло глубокое разочарование: профессор читал свою лекцию, рассчитанную на зубрежку. Но с детства приобретённая страсть к чтению ещё в гимназии помогала ему хоть немного отдыхать от зубрёжки и приучала к самодеятельности. Так, для него творчество Пушкина было той школой, в которой начали вырабатываться художественные вкусы Мельникова; в этой школе началось и его гражданское самоопределение. В университете Мельников, как и его пожизненные друзья В.П. Васильев, А.И. Артемьев и К.О. Александров-Дольник (впоследствии все трое востоковеды, Артемьев также статистик), увлёкся Востоком: учил персидский, арабский и монгольский языки. В 1835 году переведён по бедности на казённый кошт. Мельников был одним из лучших студентов своего курса. В 1837 году Мельников окончил университет со степенью кандидата; после стажировки за границей ему прочили место на кафедре славянских наречий. Произошло нечто такое, о чём и сам Мельников говорил неохотно, и его биографы обыкновенно ограничивались неясными намеками. Известно только, что на одной из студенческих вечеринок Мельников вёл себя, по мнению университетского начальства, получившего соответствующий донос, весьма предосудительно. О характере «преступления» можно судить по тому, какое последовало наказание: заграничная поездка была отменена, а «преступник» в сопровождении солдата отправлен в захолустный Шадринск. Правда, по дороге к месту своего назначения он получил новое «милостивое» распоряжение, согласно которому он назначался старшим учителем в пермской гимназии. Но Мельников превосходно понимал, что и эта «милость» была всё-таки ссылкой. [Шешунова, 1994, с. 578]. Весной 1839 года ему удалось выхлопотать разрешение переехать в родной Нижний Новгород. Здесь он был назначен на должность старшего учителя гимназии. Учительствовал Мельников сравнительно недолго (1839-1846). На первых порах он с юношеским увлечением стремился ввести в преподавание подлинную научность; в своих отношениях с учащимися он хотел следовать наиболее прогрессивным педагогическим идеям того времени и увлекал тех немногих, кто сам стремился к знаниям (в их числе – К.Н. Бестужев-Рюмин, с которым Мельников всю жизнь сохранял добрые отношения). Но в этих своих стремлениях он оказался одиноким. Тогдашние гимназические преподаватели большей частью были людьми малообразованными и равнодушными. «В гимназии, - вспоминал позднее Мельников, - то есть в обществе учителей, я был почти лишним человеком. В это время директор, инспектор и многие учителя были из семинаристов старого покроя, несносные в классе, дравшие и бившие учеников нещадно (каждую субботу была «недельная расправа», и много розог изводилось) и низкопоклонничавшие не только перед высшими чинами губернской администрации, но и перед советниками», - то есть перед мелкой чиновничьей сошкой. Но взаимная неприязнь между Мельниковым и его сослуживцами обусловливалась не только различием в педагогических взглядах и приёмах. Большинство преподавателей гимназии в своих литературных вкусах и политических убеждениях было крайне реакционно. «Пушкин, по их мнению,— писал Мельников,— пустомеля, не имеющий изящного вкуса, и притом вольнодумец, Лермонтов — мальчишка, которому необходимы розги. Гоголь — сальный марака, а Белинский — сумасшедший человек, который сам не знает, что пишет» [Еремин, 1976, с. 7-8]. В годы учительства Мельников был библиотекарем гимназии, правителем дел Нижегородского статистического комитета, членом тюремного комитета, преподавал историю в училище для детей канцелярии. Первая публикация — «Дорожные записки на пути из Тамбовской губернии в Сибирь», девять очерков по истории и экономике края от Саратовской пустыни до Перми. В Нижнем Новгороде Павел Иванович сблизился с В.И. Далем и архиепископом Иаковом — знатоком раскола. Занимался по преимуществу методическим изучением истории, статистики и археологии, разбором архивов, которых до него никто не касался; начал ряд исторических трудов, ни один из них не закончил: «История Владимиро-Суздальского княжества» (отрывок —«Отечественные записки», 1840, № 7), «Империя и варвары» (отрывок, «Литературная газета», 1840, № 61), «Персия при Сасанидах» (отрывок, «Литературная газета», 1840, № 103); переводил Краледворскую рукопись и чешскую грамматику. В 1839 г. на славянофильской почве подружился с графом Д. Н. Толстым (в то время директором Нижегородской ярмарки), который разделял интерес Мельникова к расколу и учил его польскому языку (Мельников перевёл стихотворение А. Мицкевича «Великий художник» — «Литературная газета», 1840, 10 июля) [Шешунова, 1994, с. 578]. В 1839 году в Петербурге начал выходить обновлённый журнал «Отечественные записки», издатели которого — А. А. Краевский и В. Ф. Одоевский — не уставали напоминать о своей былой близости к Пушкину и о своей решимости бороться против Булгарина и его союзников — Н. И. Греча, состоявшего так же, как и Булгарин, в связи с тайной полицией, и О. И. Сенковского — ловкого, но беспринципного журналиста и критика, редактировавшего тогда самый распространённый журнал — «Библиотека для чтения». Именно в «Отечественных записках» Мельников и напечатал в 1839 году своё первое произведение — «Дорожные записки». Он сотрудничал с «Отечественными записками» вплоть до 1844 года, то есть как раз в те годы, когда этот журнал под руководством Белинского стал трибуной революционной мысли. Литературные взгляды Мельникова формировались в переходный период от романтизма к реализму. Это оказало определённое влияние на замысел первого крупного беллетристического произведения Мельникова — его романа «Торин», который состоял из пяти очерков и рассказов: «Звезда Троеславля», «Новый исправник», «Ивановская красавица», «Заочная любовь» и «Он ли это?». В этих рассказах описана провинциальная жизнь в губернских городах, а в эпилоге — жизнь в деревне. Все рассказы рисуют сатирическую картину нравов и выдают «невыносимое» подражание Н. В. Гоголю [Аннинский, 1988, с. 198]. Вскоре Павел Иванович писал брату: «Никогда не прощу себе, что я напечатал такую гадость» [Шешунова, 1994, с. 579], однако в 1858 г. использовал некоторые сюжетные элементы этой публикации в рассказе «Именинный пирог» («Русский вестник», № 2). Работая над «Ториным», писатель боялся «первым опытом сделать промах» и, убедившись в неудаче, на 12 лет оставил беллетристику, сосредоточившись на служебной карьере [Шешунова, 1994, с. 580]. С 1841 г. Мельников — корреспондент Археологической комиссии; в 1843 г. произвёл изыскания о потомстве К. Минина и впервые обнаружил его полное имя. С 1846 член Русского географического общества, с 1847 член-корреспондент Общества сельского хозяйства. В 1845 Мельников по приглашению Нижегородского губернатора князя М. А. Урусова принял редакцию неофициальной части «Нижегородских губернских ведомостей», где проработал до 1850 года. Среди сотрудников были: М. В. Авдеев и В. А. Соллогуб, однако, по признанию писателя, первые девять месяцев — от «первого слова до последнего», а далее «две трети газеты были им писаны...». В основном это были исторические и этнографические очерки краеведческого характера, которые Мельников не подписывал (о Нижнем Новгороде в «смутное время», о Нижегородской ярмарке и тому подобное) [Шешунова, 1994, с. 580]. Под статьёй «Концерты на Нижегородском театре» (1850, № 17) впервые появился придуманный В. И. Далем псевдоним «Печёрский», так как Павел Иванович жил на Печёрской улице. В 1847 Мельников с успехом читал бесплатные лекции по истории. По воспоминаниям современников, умел «сильно действовать на слушателей» (от предводителя дворянства до семинаристов) и возбудить в них «сочувствие к истории края», которое старался сделать достоянием общественного сознания [Мещеряков, 1977, с. 8]. С 1841 по 1848 годы был женат на дочери арзамасского помещика Лидии Николаевне Белокопытовой. Все 7 детей от этого брака умерли во младенчестве, затем последовала и смерть болезненной жены, годами не покидавшей комнаты. В годы вдовства Мельников «считался блестящим кавалером», но с репутацией «не вполне безукоризненной» из-за «клубных похождений» [Шешунова, 1994, с. 580]. Поэтому, когда Павел Иванович на маскараде, в костюме восточного мага, посватался к шестнадцатилетней красавице Елене Андреевне Рубинской (сироте, воспитанной прадедом-немцем в лютеранском духе), в городе поднялась «целая буря». Невесту отправили в монастырь, где подвергли длительным увещаниям, не поколебавшим, однако, её решимости выйти за Мельникова. В 1852 писатель писал ей: «Я честолюбив, но брошу в грязь всевозможную почесть и славу; я горд, но готов поклониться негодяю, если б от этого зависело наше соединение» [Шешунова, 1994, с. 580]. В 1853 отец Н. А. Добролюбова обвенчал Рубинскую с Мельниковым в её нижегородском имении Ляхово. Шаферами были, со слов Елены Андреевны, «граф Соллогуб... и Аксаков» [Шешунова, 1994, с. 580]. От этого брака было три сына: старший, Андрей — археолог, этнограф, биограф Мельникова, и три дочери. Мать внушала детям «безграничное благоговение к отцу и его делу», которое испытывала сама, и была «невидимым рычагом» и нравственной опорой писателя. Он так же горячо любил жену и делился с ней всеми мыслями [Шешунова, 1994, с. 580].
Екатерина: Известно, что склонность к художественному творчеству у Мельникова обнаружилась довольно рано. Однако с детских лет с ней соперничал глубокий его интерес к истории. Будучи учителем нижегородской гимназии, Мельников начал изучение истории своего родного города. Он много работал в местных архивах, и это вскоре принесло ему известность в учёных кругах Петербурга и Москвы. Эти историко-краеведческие занятия и возбудили его интерес к «расколу», поскольку в Нижегородской губернии старообрядцы составляли тогда весьма значительную и в известной степени влиятельную часть населения. Первые шаги в изучении «раскола», как очень важного и своеобразного явления русской жизни, в значительной степени облегчались для Мельникова тем, что он многое в нравах и обычаях старообрядцев знал ещё с детских лет. Но по мере овладения материалом он всё больше и больше убеждался, что одного знания быта явно недостаточно. Больше того, сам этот быт не мог быть осмыслен без знания истории возникновения и развития «раскола», без понимания того, какое место в общественной и политической жизни России занимает старообрядчество в целом. Все эти вопросы в то время были ещё мало освещены, а то и преднамеренно затемнены и фальсифицированы официальными историками православной церкви. Мельников принялся штудировать официальную церковную и старообрядческую догматику, историю возникновения и развития «раскола», знакомился с многочисленными правительственными мерами «пресечения» его. Он разыскивал почитаемые старообрядцами старопечатные и рукописные книги, записывал и запоминал многочисленные старообрядческие предания и легенды... К концу сороковых годов он был уже одним из самых известных знатоков старообрядчества. И эта его известность оказала на всю дальнейшую жизнь Мельникова огромное влияние. Дело в том, что его обширной осведомлённостью в старообрядческой жизни заинтересовались, прежде всего, власти. В 1847 году Мельников стал чиновником особых поручений при нижегородском генерал-губернаторе. Занимался он почти исключительно старообрядческими делами: выявлял и подсчитывал тайных «раскольников», разыскивал беглых старообрядческих попов, «зорил» скиты, вёл с начетчиками старообрядчества догматические диспуты и т. п. Эта энергичная деятельность нижегородского чиновника вскоре была замечена и в Петербурге, по протекции Даля Мельников начинает выполнять не только поручения местного начальства, но и задания министра внутренних дел и даже «высочайшие» повеления [Еремин, 1976, с. 7-8]. В судьбе Мельникова произошёл значительный по своим последствиям поворот: на долгие годы вступил он в круг царских чиновников. Если внимательно присмотреться к чиновничьей деятельности Мельникова, то нельзя не заметить в ней какой-то наивности, чего-то такого, что можно было бы назвать административным донкихотством. Он действовал не как исполнитель, которому приказали, а с каким-то особым рвением, инициативно. Однако этим своим необыкновенным усердием он достигал результатов, на первый взгляд, весьма неожиданных: лишь очень немногие из высших начальников одобрительно относились к его служебным подвигам. Эти взгляды предопределили и его отношение к «расколу», который, как он совершенно искренне думал, был плодом крайнего невежества и самой несусветной дикости. Догматика и традиции «раскола» отгородили большие массы народа не только от элементарных завоеваний цивилизации (старообрядцы избегали обращаться к помощи врачей, даже в первой половине XIX века они считали картошку чёртовым яблоком, им запрещено было пить чай и т. п.), но и от всего, в чём выражалась поэзия народной жизни: «мирские» песни, хороводы и пляски почитались в старообрядческой среде за великий грех. Старообрядчество как общественное явление — это воплощённый застой — таков был для Мельникова главный итог его исследований и разысканий. Однако благодаря стараниям старообрядцев сохранились для истории многие древние рукописи, книги, замечательные по своей художественности иконы, утварь и т.п. Мельников это превосходно понимал, но его чисто просветительская ненависть к тёмной, суровой догматике «раскола» была так сильна, что только из-за присутствия её элементов он, прирождённый художник, не сумел оценить такого исключительного по своей художественной силе памятника старообрядческой старины, как «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» [Еремин, 1976, с. 14-15]. Свои взгляды на «раскол» Мельников изложил в монументальном «Отчёте о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии», написанном по заданию министра внутренних дел (1855 г.). В этом документе рельефно выразилась двойственность положения Мельникова — учёного чиновника и просветителя. Почти десятилетняя служба не могла не повлиять на него. «Отчёт» представляет собою типический образец чиновничьей «дипломатии», главным оружием которой были верноподданнические заверения. Сообразуясь с официальной политикой, Мельников писал в этом документе, что старообрядчество представляет силу, препятствующую «благодетельным видам» правительства, что в случае международных конфликтов «раскольники» могут оказать поддержку тому иноземному государству, которое пообещает им свободу вероисповедания. Правда, сколько-нибудь убедительных доказательств, подтверждающих эти положения, он, в сущности, не привёл. Но главное в «Отчете» не в обосновании правительственного взгляда на «раскол». Сквозь официальную фразеологию этого документа явственно проступает мысль Мельникова-просветителя о том, что «раскол» — это одно из тяжких зол народной жизни. Развивая эту мысль, он смело отмечал: нельзя забывать, что «Отчёт» составлялся в последние годы царствования Николая I, высказал соображения и выводы большой обличительной силы. По мнению Мельникова, на отношении к «расколу» ярче всего проявлялись противоречия внутриполитической жизни России. В сущности, полулегальный гражданский быт старообрядцев создавал благодатную почву для всякого рода злоупотреблений. Чиновничество беззастенчиво грабило старообрядцев именно на том основании, что их верования были вне закона. Православный поп вымогал с них обильную дань только за то, что не доносил начальству об их приверженности к «расколу». Многие помещики «покровительствовали» старообрядцам лишь потому, что те отплачивали «благодетелю» «примерным» оброком. Богатые старообрядцы поддерживали традиции «раскола», чтобы сподручнее было обделывать свои торговые и промышленные дела, как правило, отнюдь не безгрешные [Еремин, 1976, с. 15]. Таким образом, главные правящие силы России на деле были заинтересованы в существовании «раскола», но именно полулегальном существовании. В николаевские времена нечего было и думать о полной легализации «раскола» — Мельников это хорошо понимал. Он искренне был убеждён, что для того, чтобы защитить подлинные человеческие интересы массы старообрядцев, необходимо было подавить «раскол» силами правительства и православной церкви. После представления «Отчёта» служебная карьера Мельникова, по существу, окончилась. Правда, он состоял при министерстве ещё около десяти лет, но важные дела ему теперь поручали редко, чинами явно обходили. Мельников не мог не понимать причин такой «немилости» [Еремин, 1976, с. 16]. Утопическая вера в просветительную миссию самодержавного правительства получила сильный удар. Но богатый опыт чиновничьей службы не пропал даром. Именно в эти годы родился самобытный писатель Андрей Печерский. В. И. Даль, которого Мельников считал «первостепенным знатоком русского быта», по-прежнему не оставлял писателя поддержкой и советами. Рассказом «Красильниковы» Мельников как бы заново начинал свой творческий путь. Он тогда всё ещё сомневался в своих писательских способностях. Понадобилось одобрение В. И. Даля, чтобы Мельников решился отослать это своё произведение в печать. Успех рассказа превзошел самые смелые надежды. Критики того времени говорили о нём как о незаурядном явлении литературы. Некрасовский «Современник» — в те глухие годы самый последовательный защитник реализма,— заключая свой отзыв, писал: «По верности действительности, по меткости и по силе впечатления этот рассказ может быть поставлен наряду только с лучшими произведениями». Произведения, с которыми критик мысленно сопоставлял рассказ Печерского, здесь не названы, но безоговорочная решительность тона побуждала читателей вспомнить имена самых крупных русских писателей. «Красильниковы» — первое художественное произведение, где писатель показал себя знатоком народной жизни и быта; здесь проявились такие специфические черты его творческой манеры, как склонность к использованию личных наблюдений и ярко выраженный этнографизм. Критика отметила «необыкновенное умение владеть чистым русским языком» и «необыкновенную наблюдательность»; И. И. Панаев поставил рассказ в первый ряд литературы («Современник», 1852, № 5) [Шешунова, 1994, с. 580]. Успех «Красильниковых» открывал перед Мельниковым широкую дорогу в литературу. Будучи весной 1852 года в Петербурге, Мельников убедился в этом. «Красильниковых» читают нарасхват,— сообщил он в одном из своих тогдашних писем.— Панаев задал мне обед; вместо 50 рублей за лист, которые даёт Погодин, предлагает 75 рублей серебром за лист» [Шешунова, 1994, с. 580]. Казалось бы, теперь он мог писать и писать. Но в его литературной работе наступил ещё один, почти пятилетний, перерыв. Почему же он не воспользовался обстоятельствами, как будто бы так счастливо сложившимися для него? В только что цитированном письме есть фраза, содержащая исчерпывающий ответ на этот вопрос. Рассказав о будущих гонорарах, Мельников написал следующее: «Если не запретят писать, надобно будет воспользоваться этим выгодным предложением». Если не запретят писать... В николаевские времена такого рода запреты не были редкостью. «История нашей литературы, - писал Герцен в 1850 году,— это или мартиролог, или реестр каторги» [Еремин, 1976, с. 18]. Когда Мельников писал горькие слова о возможном запрете, у всех ещё была в памяти буря, разразившаяся над А. Н. Островским после выхода в свет пьесы «Свои люди — сочтёмся»: попечитель московского учебного округа «вразумлял» великого драматурга, а полиция следила за каждым его шагом — по прямому приказу царя. Как раз в 1852 году И. С. Тургенев после выхода в свет его «Записок охотника» был посажен на съезжую, а потом сослан в деревню. «Красильниковы» произвели большое впечатление не только на читателей, но и на тех, «кому ведать надлежало». «Быть может, до вас дойдут слухи о том, что я арестован,— предупреждал Мельников своего адресата в том же письме.— Повесть «Красильниковы» имела сильный успех, но цензура, говорят, возопияла и послала в Москву узнать, кто такой «Печерский»... Если это справедливо, без неприятностей не обойдётся: здесь то и дело литераторы на гауптвахте сидят. Авось и пройдёт!» Но авось не выручил: ведь Мельников был чиновник — лицо перед высшим начальством сугубо подневольное [Еремин, 1976, с. 18]. Почему же власть имущие так всполошились? Тема рассказа как будто бы чисто бытовая. Но разрешалась она на таком жизненном материале — быт купечества, который в то время сам по себе был политически актуален. Гоголь бросил на купца презрительно-насмешливый взор. Но его купцы ещё старозаветной породы. Они ещё и сами не перестали считать себя холопами; даже с начальством средней руки они были почтительны и уступчивы и осмеливались только разве жаловаться, да и то лишь в крайних случаях. Русский купец и промышленник середины XIX столетия был уже не таков. Вышедший из числа оборотистых мужиков или плутоватых и услужливых приказчиков, он всё смелее и напористее претендовал на положение нового хозяина жизни. И самодержавие сочувственно относилось к этим претензиям. К такому купцу русские писатели тогда только ещё начинали присматриваться. Самсон Силыч Большов стоял в тогдашней литературе почти в полном одиночестве. Корнила Егорыч — человек того же разбора, что и Большов. Но в мельниковском герое перед нами новое качество: он, если можно так про него сказать, мыслит более крупными категориями, он «политик». Говоря о бестолковости чиновничьей статистики, Корнила Егорыч в то же время имеет в виду всю государственную экономию; он толкует не просто о нравах и стремлениях купеческой молодежи самих по себе, а о смысле и пользе просвещения вообще. И всё это самоуверенно, ни на минуту не сомневаясь в собственном превосходстве над собеседником. На первый взгляд может показаться, что Мельников в чём-то разделяет мнение старшего Красильникова и даже чуть ли не сочувствует ему. В речах Корнилы Егорыча о несуразице казённых умозаключений есть явный резон. Но ведь чиновники и в самом деле действуют так бессмысленно и нелепо, что нетрудно заметить это. За «критиканством» Корнилы Егорыча явно чувствуется полное его равнодушие и к интересам государства, и к интересам народной участи. С полной заинтересованностью он требует только одного: чтобы наживе не препятствовали, чтобы его «сноровке» дали полную волю. Безмерной жадностью к деньгам погубил он и своего талантливого сына Дмитрия. Корнила Егорыч — опять-таки только ради красного словца — уверяет, будто приданое он не ценит; на самом-то деле он не может скрыть своей досады, что Дмитрий не захотел жениться на дочке какого-нибудь мильонщика. Потому-то так и ненавистно Корниле Егорычу просвещение, что оно неразлучно с человечностью, что по самой своей сущности оно враждебно религии барыша. В этом рассказе впервые выразились взгляды Мельникова на нового хозяина жизни, взгляды, которым он не изменял до конца своих дней. Конечно, Корнилы Егорычи — это сила. Но сила бесчеловечная, антинародная, сила тем более страшная, что ей покровительствуют власти, и поэтому при всей её жестокости она безнаказанна. «Красильниковы» были не только важнейшей вехой в литературной деятельности, но и во всём общественном поведении Мельникова. После смерти царя был несколько ослаблен и цензурный гнёт. Передовые русские писатели не замедлили воспользоваться этим. В 1856 году вышли в свет две книги, обозначившие новую эпоху в литературе: сборник стихов Н. А. Некрасова, открывавшийся стихотворением «Поэт и гражданин», в котором звучал почти открытый призыв идти на бой против самодержавия и крепостничества, и «Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина, потрясшие читателей горькой правдой о нравах той огромной корпорации разных служебных воров и грабителей, о которой писал незадолго до своей кончины В. Г. Белинский в знаменитом письме к Н. В. Гоголю. В рядах передовых писателей выступил и Мельников. Ему не пришлось долго размышлять над тем, что произошло в стране и чего ждёт общество от литературы. В 1856—1857 годах — всего лишь за один год с небольшим — он напечатал целую серию произведений, которые если и не были целиком написаны, то уж во всяком случае обстоятельно обдуманы ещё в николаевские времена. «Дедушка Поликарп», «Поярков», «Медвежий угол», «Непременный» — во всех этих рассказах Печерского предстали перед читателем во всей своей безобразной и цинической наготе порядки и нравы, господствовавшие в самодержавно-чиновничьем государстве. Рассказы насыщены нижегородскими впечатлениями и посвящены негативным явлениям дореформенной жизни (взяточничеству чиновников, бесправию крестьян и т. п.). Генетически рассказы связаны с натуральной школой, творчеством Гоголя и Даля; для них характерны: подробное воспроизведение уездного быта, очерковая точность, зачастую документальность. За «Медвежий угол» глава путейного ведомства подал на Мельникова жалобу Александру II, на что царь ответил: «Верно, Мельников лучше вас знает, что у вас делается» [Шешунова, 1994, с. 581]. В 1858 г. цензура запретила отдельные издания рассказов. В том же году, по свидетельству Салтыкова-Щедрина, министр внутренних дел призвал к себе Мельникова и потребовал, чтобы тот не писал в журналах. В названных выше рассказах Андрей Печерский не изменяет своей позиции занимательного и непритязательного рассказчика. Он, по-видимому, без каких-то важных целей повествует о людях и случаях, с которыми ему пришлось сталкиваться во время его разъездов по медвежьим углам — по всем этим Рожновым, Чубаровым, Бобылевым. Истинные «герои» всех этих рассказов — уездные или губернские чиновники различных рангов — от какого-нибудь исправника или станового до управляющего казённой палатой. В среде этих людей властвуют законы разбойничьей шайки. Грабительство для них — дело заурядное и естественное: брать бери, не задумываясь, только знай, с кем и когда поделиться добычей. Сборник «Рассказы А. Печерского» вышел только в 1876, давно утратив актуальность. Однако в контексте 1850-х годов именно эти рассказы, по мнению критики, выдвинули имя Мельникова в первые ряды литературы. Публицисты «Современника» видели в нём обличителя и стремились переманить из «Русского вестника». Н. Г. Чернышевский находил, что в «Пояркове» Мельников проявил больший талант, чем М. Е. Салтыков-Щедрин, и «должен быть причислен к даровитейшим нашим рассказчикам». Имена Мельникова и Салтыкова-Щедрина становятся неразлучны как эмблема «новой литературы», оттеснившей «изящную словесность» [Шешунова, 1994, с. 581]. Л. Н. Толстой писал в 1857 г. В. П. Боткину и И. С. Тургеневу: Некрасов и Панаев «сыплют золото Мельникову и Салтыкову», в то время как «все наши старые знакомые и ваш покорный слуга... имеют вид оплёванных». П. В. Анненков замечал, что такого рода «повествователи, как Щедрин и Печерский, обязаны подбавлять каждый раз жизненной мерзости... для успеха». Сам Мельников заметил в дневнике 22—31 марта 1858: «Я с Салтыковым по одной дорожке иду: что Щедрину, то и Печерскому». При этом М. Е. Салтыков-Щедрин оценивал рассказы Мельникова как «псевдонародные... ухарские» [Шешунова, 1994, с. 581]. Своим лучшим произведением Мельников долго считал повесть «Старые годы» («Русский Вестник», 1857, № 7). В основе повести — восторженный рассказ старого слуги о буйствах и злодействах барина-самодура XVIII века. В «Старых годах» Мельников высказал, в сущности, всё, что он думал о русском дворянстве. В других его произведениях о дворянской жизни только развивались и в чем-то дополнялись идеи, впервые высказанные в этой повести. Повесть «Старые годы» была напечатана как раз в то время, когда всё больше и больше обострялась борьба вокруг крестьянского вопроса. Защитники крепостничества, отстаивая свои «права» на владение собственностью, а явной несостоятельностью юридических и экономических доводов с удвоенной настойчивостью принялись оживлять старую легенду об исторических заслугах всего дворянства перед русским государством, перед русской культурой. Вспоминали имена «птенцов гнезда Петрова», «екатерининских орлов», героев Отечественной войны 1812 года, и заслуги этих людей приписывали всему дворянству. Передовая русская литература противопоставила этим легендам правду о крепостническом дворянстве. В те годы появились новые, наиболее беспощадные антидворянские стихи Н. А. Некрасова; И. А. Гончаров напечатал «Обломова», а Н. А. Добролюбов разъяснил общественное значение этого романа. Некрасов в своей «Железной дороге», А. Н. Островский в исторических драмах, несколько позднее Лев Толстой в «Войне и мире» показали великую роль народа в защите родной страны и в созидании всех её богатств — народа, а не дворянства. «Старые годы» написаны в иной тональности, чем рассказы Мельникова о чиновниках. Там господствует иронический тон, здесь — саркастический. Большая часть мельниковских чиновников — мелкая сошка, над которой в те годы потешались и на которую хотели свалить все беды и неустройства даже самые закоренелые ретрограды. Мельников обличал не столько их самих, сколько бюрократическую систему в целом. Князь Заборовский как личность — тоже совершеннейшее ничтожество, но в его руках сосредоточена огромная, самостоятельная, в сущности, почти неограниченная власть. В его карьере, в его привычках и желаниях, во всей его бесчеловечно-жестокой и чудовищно-бессмысленной жизни воплотилась норма дворянского бытия — от царских палат до мелкопоместной усадьбы. Князь Алексей Юрьевич был заметной фигурой при дворе. Там он прошёл великолепную школу и тирании, и холуйства. В своём Заборье он просто установил обычаи и нравы, господствовавшие при дворе. Потому-то главным образом все местные дворяне в этих обычаях и не видели ничего преступного. Мелко- и среднепоместные поспешили определиться в приживальщики со всеми «приличными» этому званию преимуществами и обязанностями, а губернатор и предводитель дворянства почитали за честь быть приглашёнными к княжескому столу. Для них Заборовский — образцовый барин; любой из окружающего его «шляхетства» поступал бы в точности так же, если бы имел такое богатство и такие связи. Поэтому преступления князя Заборовского не исключение; они прямое следствие того положения, которое занимали русские дворяне в обществе. Повесть П. И. Мельникова сразу привлекла сочувственное внимание демократических кругов. Некрасов сообщил о ней Тургеневу как о первостепенной литературной новости: «В «Русском вестнике»... появилась большая повесть Печерского «Старые годы»... интерес сильный и смелость небывалая. Выведен крупный русский барин во всей ширине и безобразии старой русской жизни — злодействующий над своими подвластными, закладывающий в стену людей...» И этот злодей, продолжал Некрасов, «всю жизнь пользовался покровительством законов и достиг «степеней известных». Здесь прежде всего необходимо обратить внимание на мысль о «смелости небывалой» [Некрасов, 1952, т. X, с. 355]. После этого Мельников ненадолго перешёл в усердно звавший его «Современник», где опубликовал «Бабушкины россказни» — рассказывающие о быте и нравах 18 века (1858, № 8,10). «Бабушкины россказни» — это нечто вроде варианта «Старых годов», исполненного в обычной для Мельникова иронической манере. Главная героиня - Прасковья Петровна Печерская, хоть и не очень богатая дворянка, была, однако, своим человеком и в верхнем губернском, и в придворном кругах, а её мораль, её взгляды на жизненные ценности ничем не отличаются от взглядов тёмного княжеского холопа Прокофьича. Есть в «Бабушкиных россказнях» как будто бы проходной, но на самом деле весьма многозначительный диалог о «бесподобном» французском короле — Людовике XVI, который всегда с таким глубоким уважением и с такой почтительностью говорил о Екатерине II и которого «tue» на эшафоте. Конечно же, Мельников смотрел на это историческое событие иначе, чем бабушка Андрея Печерского, и напомнил он о нём неспроста. Общественная борьба, развернувшаяся в те годы в России, могла, по его убеждению, привести к тем же, что и во Франции конца XVIII века, последствиям, если единомышленники бабушки будут упорствовать в защите своих привилегий.
Екатерина: В 50—60 годах с наибольшей силой и резкостью обнаружилась противоречивость мировоззрения Мельникова. Он был убеждён в необходимости и неизбежности переустройства общественных порядков в России. Однако, кроме правительства, он не видел в России иной силы, которая могла бы возглавить и осуществить дело такого переустройства. Все надежды возлагались на царя. Но эти надежды были шаткими. «Тёмная партия сетьми опутывает государя. Доброго что-то не предвещает настоящее», — писал Мельников в своём дневнике за 1858 год. Для его тогдашних настроений чрезвычайно характерна дневниковая запись от 22 марта 1858 года: «...Встретился с Сергеем Васильевичем Шереметьевым и ходил с ним по Невскому и по Литейной более двух часов... Он, разумеется, против освобождения... Шереметьев сказал, между прочим, что ещё будут перемены в этом деле, но какие, не говорил. Он в связях и родстве с великими мира сего и, конечно, говорит не без основания. Что же это будет? Народу обещали свободу, назначили срок и правила; народ ждёт; везде тихо, спокойно, несравненно спокойнее, чем прежде, и вдруг, если Шереметьев правду говорит, пойдёт дело в оттяжку. Таких дел откладывать нельзя, а то, чего доброго, и за топоры примутся» [Еремин, 1976, с. 19]. Хотя Мельников никогда не считал себя единомышленником либералов 50—60-х годов, его позиция в общественной борьбе того времени в главном и существенном совпадала с их позицией. Однако было бы ошибочно думать, что Мельников теперь отказался от своих просветительских убеждений. Они неизбежно прорывались в его действиях и поступках. И это хорошо понимали вчерашние его противники: ревностные охранители самодержавно-крепостнического режима не могли забыть и простить рассказов и повестей Печерского и не считали Мельникова «своим человеком». Да он и сам в эти годы был далёк от уверенности в правоте своей общественной позиции. Только этим и можно объяснить новое, третье молчание Мельникова-беллетриста, на этот раз продолжавшееся около восьми лет (1860—1868 гг.). Написанная почти одновременно с «Бабушкиными россказнями», повесть «Гриша» («Современник», 1861, № 3) — о юноше-старообрядце, алчущем подвигов и ставшем во имя святости соучастником преступления. Повесть П. И. Мельникова носит подзаголовок «из раскольничьего быта», но, безусловно, она выходит за рамки бытописания. Подчас творчество Печерского воспринимается только в этом аспекте, а глубина духовных исканий и художественная самобытность писателя остаётся в тени. Героем повести становится мальчик-сирота Гриша, взятый в дом богатой добродетельной вдовы, которая исповедует старую веру, взят для того, чтобы служить странникам, находящим приют у вдовы. Весь Божий мир проходит перед героем, разнообразные люди появляются в его келейке. Это и девушка Дуняша, которая пытается искусить юного героя, и два странника, - Мардарий и Варлаам, - грешные люди, мечты которых состоят в том, чтобы сладко поесть да попить. Но для Гриши встреча с земным, грешным миром пробуждает особые мысли и чувства: «Где же правая вера, где истинное учение Христово?» — задаёт герой вопрос [Прокофьева, 1999, с. 21-22]. Наконец перед Гришей появляется настоящий праведник, старец Досифей. Внешний облик этого героя нарисован в иконографической традиции: он высок, сгорблен, пожелтевшие волосы всклокоченными прядями висят из-под шапочки, его протоптанные корцовые лапти говорят о том, что пришёл Досифей издалека. Но Досифею не удаётся передать Грише свои человечные представления о жизни, его убеждения остались не поняты героем. «"Сам Господь да просветит ум твой и да очистит сердце твоё любовью", — сказал старец заклинавшему бесов келейнику и тихо вышел из кельи» [Мельников, 1960, с. 154]. Последний сюжетный поворот повести — это появление нового гостя, который губит душу отшельника, заставляет его совершить преступление, якобы во имя веры. В повести речь идёт не только о сцене из раскольничьего быта, но и о гибели человеческой души, добро и зло сражаются за человеческую душу, зло в данном случае побеждает, и человек оказывается не в силах распознать истинное и ложное. В этой повести русская душа предстаёт как «слепой Самсон, которого первый встречный может привести к обрыву» [Прокофьева, 1999, с. 24]. Тема религиозных исканий народа, интерес к противоречиям народного характера (например, равная склонность и к аскетизму, и к полуязыческой обрядовости), широкое обращение к фольклору (в том числе к нижегородским легендам) делают эту повесть преддверием его романов, где названные особенности получили последующее развитие. Не случайно Н. С. Лесков из всего творчества Мельникова выделял именно эту повесть, называя её лучшим произведением писателя. В министерстве его держали подальше от дел, в которых он больше всего был осведомлён и заинтересован. Тогда он решил заняться публицистикой, и в 1859 году стал совместно с Артемьевым издавать газету «Русский дневник», где из авторских публикаций Мельникова интерес представляют рассказ «На станции» (№ 21) и незаконченная повесть «Заузольцы», которая впоследствии стала прообразом романа «В лесах» (7, 14, 21, 24, 28 июня). Успех, которого писатель добился в «Нижегородских губернских ведомостях», не повторился: газета привлекла всего 1518 подписчиков; после её прекращения Мельников остался в долгах. Полуофициозный характер этого издания предопределил полный его неуспех у читателей: оно перестало выходить, даже не дотянув до конца года. После закрытия «Русского дневника» он некоторое время сотрудничал в консервативной газете «Северная пчела», куда вошёл в число его сотрудников по предложению владельца и редактора «Северной пчелы» П. С. Усова. Мельников здесь, среди прочего, опубликовал рецензию на «Грозу» А. Н. Островского, где, соглашаясь с добролюбовской концепцией «тёмного царства», выступал против «нелепой татарско-византийской патриархальности», утверждая, что «Домострой» - наследие чужеземного ига, что семейство Кабановых с его формалистическим подходом к духовной жизни — раскольничье (1860, 22—23 февраля). Не оставлял Мельников и своих штудий по истории раскола, руководствуясь, прежде всего, необходимостью обобщать и «сообщать о нём факты и факты» («Исторический вестник», 1884, № И, с. 340). Он создаёт: «Письма о расколе» («Северная пчела», 1862, 5,8,10,11,15,16 января; благодарственный отзыв епископа Нектария («Исторический вестник», 1884, № И, с. 340), «Старообрядческие архиереи» («Русский вестник», 1863, № 4—6), «Исторические очерки поповщины», («Русский вестник», 1864, № 5; 1866, № 5, 9; 1867, № 2). Попутно он занялся исследованием нетрадиционных вероучений, в частности хлыстовского. По этому поводу написаны: «Тайные секты» («Русский вестник», 1868, № 5), «Белые голуби» («Русский вестник», 1869, № 3, 5). Все эти научные материалы послужили затем писателю в работе над дилогией «В лесах» и «На горах». На «частную» журнальную деятельность Мельникова министерское начальство смотрело косо. Чтобы взять «перо» Мельникова под свой полный контроль, министр внутренних дел Валуев назначил его редактором отдела внутренней жизни правительственной газеты «Северная почта». Но и на поприще официальной публицистики он продержался недолго: выяснилась непригодность Мельникова на роль послушного пересказчика «идей» и указаний Валуева [Шешунова, 1994, с. 581]. В 1866 году Мельников вышел в отставку, переселился в Москву, где в 1868 поселился в доме Даля. Часто встречался с Писемским, который консультировался с ним по поводу романа «Масоны», общался с В. И. Далем, В. Аверкиевым, задумавшим в то время пьесу «Свадьба уходом» по мотивам «В лесах» Мельникова (замысел не осуществился). В 1867 г. Павел Иванович редактировал отдел внутренних дел в «Московских ведомостях» — вновь, как и в «Северной почте», неудачно: «он не был способен... к газетному труду» («Исторический вестник», 1884, № 12). Потеряв эту должность, Мельников вынужден был кормить семью литературным трудом и в 1868 начал по материалам «Заузольцев» повесть «За Волгой» («Русский вестник», № 6, 7, 10, 12), которую переделал в роман «В лесах» («Русский вестник», 1871—75, отдельное издание — М., 1875; посвящённое Александру III). С этого времени писатель печатался только в «Русском вестнике», хотя его переманивали в другие журналы. Роман имел у читателей большой успех. Мельников писал жене: «Меня честят, как лучшего современного писателя, и, что всего удивительнее, разные фрейлины восхищаются моими сиволапыми мужиками и раскольничьими монахинями... Даже в нигилистических лагерях про меня толкуют» — признают «в политическом отношении за неблагонадёжного, даже нечестного (это высокая похвала из их уст), но в отношении искусства первостепенным талантом» [Шешунова, 1994, с. 581]. Министр народного просвещения предложил, дабы предотвратить упадок русского языка, учить ему детей по романам Мельникова. После празднования в 1874 году 35-летнего литературного юбилея писатель пережил апогей славы. Известно даже, что П. М. Третьяков просил его позировать И. Н. Крамскому для своей галереи. Затем Мельников уехал в Ляхово, где писал роман «На горах» («Русский вестник», 1875—1881; отд. изд. — М., 1881), публикация которого замедлилась из-за болезни, вызванной сидячим образом жизни: неделями Павел Иванович не выходил из дома, поглощённый книгами и рукописями, что привело к параличу. Утратив способность писать, Мельников диктовал жене заключительные главы романа «На горах» и начало давно задуманного романа из жизни семнадцатого века — «Царица Настасья», а в 1882 лишился дара речи. Дилогия «В лесах» и «На горах» — итог и вершина литературной деятельности Мельникова. Объектом художественного изображения в романах выступает семейно-бытовой уклад родных мест Мельникова; столь полное отражение быта, нравов, экономического состояния, истории и этнографии края позволило критике назвать дилогию эпопеей («Московские ведомости», 1883, 19 февраля; «Русский вестник», 1874, № 1, с. 355). Автор рисует ряд микроукладов (быт патриархального купца, промышленника-«европейца», крестьянина, священника, рабочей артели, хлыстовской секты, женского скита, мужского монастыря и т. д.), давая каждому подробное, иногда многостраничное описание. Контрапункт дилогии — нетронутая старина скитов в соседстве с динамическим становлением отечественной буржуазии. Нравственные проблемы предпринимательства и семейных отношений, религиозное и культурное состояние нижегородского края обрисованы в романах с эпическим спокойствием и научной дотошностью. «Пишет здесь Мельников и темноту раскольничью, и лицемерие, и лёгкие нравы скитниц, и всякого рода эксплуатацию слабых сильными» («Московские ведомости», 1899, 21 августа), фиксируя при этом внимание на живописной красочности быта. Наряду с привычкой к хищничеству и деспотизму автор усматривает в старообрядческом Заволжье религиозно-эстетический идеал русского народа, его непреходящее достояние. Построение романов лишено композиционного единства: каждый из них объединяет группу сюжетов, связанных не только общими героями и сюжетными линиями, но прежде всего — образом рассказчика. Повествование ведётся от лица наивного сказителя Андрея Печерского, автор корректирует повествователя постраничными примечаниями. Использованный в дилогии богатый фольклорный материал — лирические и исторические песни, легенды и сказки, предания, былички, пословицы и поговорки, величания и плачи — исключительно функционален: с его помощью автор передаёт внутреннее состояние персонажей (что стимулирует развитие сюжета), верность народа национальным традициям и неприятие нововведений. Демократический читатель 70-х годов сразу понял и принял его роман. А охранители устоев самодержавно-монархического строя хоть и поздно, но в конце концов догадались, какова подлинная тенденция этого произведения. Каждая новая глава книги «На горах» всё больше убеждала издателя «Русского вестника» в антицерковной направленности всего романа. Ссылаясь на требования цензуры, Катков выбрасывал из рукописи целые эпизоды и даже главы. Мельников протестовал, даже намеревался прекратить печатание романа в «Русском вестнике». Однако желание завершить публикацию основного своего произведения на страницах одного журнала заставило его пойти на какие-то уступки. Дилогия «В лесах» и «На горах» была последним произведением П. И. Мельникова. Будучи уже неизлечимо болен, в 1881 году Мельников возвратился на постоянное жительство в родной Нижний Новгород; там он и умер — 1 февраля (старого стиля) 1883 года. Более века прошло с тех пор, как были написаны произведения Павла Ивановича Мельникова. Это такой срок, за который умирают и некоторые литературные величины. Наследие Мельникова живо и ценно по-прежнему, и если какая перемена произошла с ним, то только та, что бывает с крупными бытописателями: из беллетристов современности Мельников стал писателем историческим. Всё то, что описывал он, уже отошло в историю. Уже нет скитов на том месте, где они стояли и где высились раскольнические часовни с восьмиконечными крестами и стояли тихие кельи скитниц. Всё это уже стоит в перспективе истории, всё это «миновало». Но Мельников жив и красочен, интересен и поэтичен, и назвать его имя – значит, проникнуться обаянием красивой русской старины, вспомнить умерший быт русского купечества. Немногие из писателей сохраняют в истории такой цельный и своеобразный облик.
полная версия страницы